Она вышибла слуховое окно и, подхватив бомбу лопатой, выбросила ее в сад.

Потом, плача от дыма, стала лить воду на тлеющие уже бревна. Выброшенная бомба шипела и плевалась у крыльца среди георгин и настурций.

К ней бежали трое: Сережа и Федюшка с отцом.

— Моя бомбочка! — кричал Федюшка, готовый, кажется, животом лечь на бомбу в своем усердии.

Из окна бабушкиной комнаты вдруг полетели в сад подушки и перины. Это орудовала Нюрка.

— Что ты делаешь, скаженная! — крикнул ей отец. — Оставь, не бросай, никакого пожара нет!

— Как нет? — отвечала Нюрка. — У Петровых горит!

— Далеко, и ветер в другую сторону. Бери ведро, натаскайте воды, полейте Сережину крышу, чтобы искра не попала!

Иван Кузьмич побежал в сторону горящего дома.

На Сережиной крыше сделали настоящее болото, потом на всякий случай полили у Кати. Скрипел колодец, хлюпали и били по ногам мокрые подолы.

В Дубровке сгорело четыре дома, остальные удалось отстоять. Начинало светать. Маленькие сонные ребятишки выползали из щелей по сырым, обсыпающимся ступенькам и рысцой бежали к дому, в теплые постели.

Ребята постарше стали выкапывать из-под песчаных холмиков горячие остатки бомб. Куски серого шлака, мутно-серые металлические хвосты… Все это почему-то пахло чесноком и было необычайно интересно.

Катя помогла Сереже отнести домой крепко спавшую Любочку. Когда они стояли на террасе, к ним подошли трое мальчишек с лопатами в руках и спросили уныло:

— У вас есть бомбы?

— Мы свои уже собрали, — ответил Сережа.

— Много было?

— У меня четыре и у нее три.

Мальчишки завистливо вздохнули:

— Счастливые! А на нашем конце ничего не было!

Сережа сжалился над ними и посоветовал поискать на улице, где в канаве горели две бомбы и потухли сами.

Мальчишки оживились и, обгоняя друг друга, бросились к калитке.

Утром пришла маленькая лохматая Маруся и попросила своим басистым голоском:

— Сережа! Дай мне одну бомбочку!

Да ведь у Феди есть, и Нюрка полный подол набрала!

— Они мне не дают!

— Жадина твоя Нюрка! На, возьми.

Сережа выбрал ей бомбин хвост, правда, самый искореженный и никчемный, но Маруся не разбиралась в качестве. Она широко улыбнулась, прогудела:

— Спасибо! — и убежала, прижимая к груди свое сокровище.

Взошло солнце, начинался день, никто, кроме маленьких ребят, не ложился спать.

Приходили соседки, смотрели на дыру в Катиной крыше, восхищались бабушкиной храбростью, осуждали Петровых, которые, вместо того чтобы затушить пожар вначале, стали таскать вещи, ничего не спасли и лишились дома.

Нюркин отец был посрамлен и должен был признать, что песок на бабушкином чердаке пригодился. Елена Александровна каждому новому человеку должна была рассказывать (и рассказывала очень охотно, в лицах) все с самого начала: как она схватила Катю, потом лопату, потом бомбу.

Катя, в десятый раз подхватываемая поперек туловища маленькими ловкими бабушкиными руками, сконфуженно улыбалась и чувствовала, что ее роль во всей этой истории была самой жалкой.

Даже Нюрка что-то тушила, таскала воду, поливала какие-то крыши. Кате хотелось, чтобы еще раз случилось что-нибудь страшное, уж теперь она не растеряется, не продрожит в щели до утра вместе с маленькой девочкой, а тоже совершит какой-нибудь подвиг.

Она утешилась, только написав три письма (папе и двум дядям), в которых рассказывала о мужестве бабушки и, юмористически, о своей жалкой трусости.

Через месяц почти одновременно пришли на имя бабушки три денежных перевода и три письма: от папы с северного, от дяди Володи с западного и от дяди Мити с южного фронта. Письма были восторженные в начале, деловые в середине и умоляющие в конце.

Сыновья восторгались подвигом Елены Александровны, сообщали о том, что высылают деньги на переезд, и умоляли уезжать скорей, эвакуироваться вместе с Катей.

Письмо, написанное твердым, размашистым почерком дяди Володи, кончалось так:

«Мамочка, умоляю тебя, на коленях прошу — уезжайте!»

Слова «умоляю», «на коленях» и «уезжайте» были подчеркнуты по три раза.

Кате он писал:

«Катюшка, милая трусиха, воздействуй на свою героическую бабушку. Напиши Ане, может быть, уговорите ее ехать вместе. Она еще в Москве и меня не слушается. А ведь я теперь уже целым батальоном командую. Сразу вижу, как у тебя при этом известии ко мне уважения прибавилось.