Мой взгляд скользнул дальше, и я увидел, что волна проломила перегородку полубака, и захлестывавшие нас большие волны, проникая внутрь, вытекали обратно, унося с собой то отломанную доску, то мужской ботинок, то еще какой-то предмет. На главной палубе я увидел в разных местах два матросских рундука: заливавшая палубу вода носила их то туда то сюда. И тут я внезапно вспомнил о бедолаге, сломавшем руку, когда мы обрубали на форстеньге оборванные снасти. И вот когда буря стихла уже настолько, что я начал подумывать о том, чтобы попытаться добраться до бака, я услышал рядом с собой голос первого помощника. Вздрогнув, я обернулся. Он тоже, видно, заметил пролом в перегородке, ибо велел, чтобы я крикнул ему, когда появится возможность перебраться туда.

Так мы и поступили и еще больше конечно же промокли, так как по-прежнему черпали воду десятками тонн. Более того, опасность была значительно больше, чем можно было подумать, поскольку нас легко могло смыть за борт с палубы вместе с одной-двумя тоннами воды, выливавшейся через оставшиеся без люков шпигаты.

Добравшись до полубака, мы отворили левую дверь и вошли внутрь. И словно ступили в сырую, мрачную пещеру. Вода здесь капала с каждой балки и пиллерса. Мы с трудом пробирались по скользкой палубе туда, где оставили на койке сломавшего руку матроса. В тусклом свете мы увидели, что матрос и койка исчезли, остались лишь стальные борта судна. Все койки и крепления, а также матросские сундуки унесла вода. Уцелели только какой-то промокший лоскут и мокрый лежак койки. Мы с помощником молча переглянулись.

— Бедняга! — сказал он. Глядя на место, где была койка, помощник снова жалобно произнес: «Бедняга». Затем он, посуровев лицом, повернулся и вышел на палубу. И тут же о борт разбилась более мощная, чем предыдущие, волна, с ревом пронесшаяся по палубам и ворвавшаяся через разбитую перегородку и левую открытую дверь внутрь. Она закружилась у бортов, подхватила и швырнула нас, затем пронеслась через пролом и дверной проем, унося с собой помощника. Последнему удалось ухватиться за перемычку двери, иначе, как я убежден, его унесло бы через открытый люк шпигата. Это была бы жестокая шутка судьбы, особенно после того, как он уцелел во время циклона.

Посмотрев в сторону полубака, я увидел, что оба трапа, ведущие на него, исчезли; впрочем, мне удалось вскарабкаться наверх. Здесь я выяснил, что оба якоря оборвало, а леера смыло, остались лишь одни пиллерсы. Также за бушпритом пропал и утлегарь, а весь такелаж либо валялся в передней части полубака, либо волочился за бортом по воде.

Мы прошли на корму и сделали перекличку. Оказалось, что отсутствуют лишь те два матроса, о которых я уже упоминал, а также матрос, застрявший между леерами на юте и находившийся теперь на попечении стюарда. С этого момента волнение на море постепенно пошло на убыль и вскоре перестало представлять для нас опасность, поэтому мы занялись уборкой судна. После нее одна вахта улеглась спать на полу кают-компании, а другой была дана команда «вольно». В этот и последующий день море от часа к часу становилось все спокойнее, и уже с трудом верилось, что еще совсем недавно мы и не чаяли сохранить свою жизнь. Наступил второй вечер, тихий и безмятежный, обвеваемый ветерком, не страшнее легкого летнего бриза, и с идиллической картиной постепенно успокаивающегося моря. Тем же вечером, около семи склянок, большой шедший наперерез нам теплоход замедлил ход, и его капитан спросил, нужна ли нам помощь, ибо даже при лунном свете было заметно, сколь весомый урон понесло наше судно. Однако наш шкипер отказался от этого предложения, и капитан большого судна, пожелав нам всяческих благ, поплыл дальше по лунной дорожке, и вскоре в ночной тиши мы остались одни, уже не испытывая страха за собственную жизнь и обогащенные новым опытом.

— Как это ты поймал моего, деда? — спросил Небби. Этот вопрос он задавал на прошлой неделе всякий раз, когда его большой и сильный синеглазый дед начинал напевать про себя старинную балладу о полурыбах-полуконях, но только, впрочем, до приведенного выше отрывка.

— Похоже, он замешкался, малыш Небби, и я саданул по нему топором, прежде чем он успел удрать, — пояснил дедушка, соврав с неподражаемо серьезным видом и удовольствием.

Небби, сидевший на загадочного вида лошадке, спустил ноги вниз и вытащил ее из-под себя. Рассмотрев ее необычную, как у единорога, голову, он, наконец, ткнул пальцем во вмятину на покрашенном, черном носу коня.

— Ты сюда угодил, деда? — с серьезным видом осведомился он.

— Да, — произнес его дедушка Закчи, придвигая к себе эту странного вида лошадку и осматривая вмятину на краске, — да, я здорово саданул его.

— Он мертв, деда? — спросил мальчик.

— Ну, — проговорил дюжий старик, ощупывая лошадку огромным указательным и большим пальцем, — ни то и ни другое.

Он открыл искусно посаженный на шарниры рот, оглядел вставленные им туда костяные зубы, а затем покосился одним глазом на покрашенную красной краской глотку.

— Да, — повторил он, — ни то и ни другое, Небби. Не пускай его никогда в воду, малыш, а то он снова оживет, и ты лишишься его.

Возможно, старый водолаз Закчи, как его звали в прибрежной деревушке, полагал, что вода не пойдет на пользу клею, которым он прикрепил большой хвост скумбрии к тому, что называл у этого странного животного задней частью кормы. Он изготовил эту игрушку из прекрасной — четыре фута на десять дюймов — сосновой доски, мягкой, без сучков и желтого цвета, и прикрепил сзади, поперек судна, уже упомянутый хвост скумбрии, ибо это была не обыкновенная лошадка, как можно было подумать, а настоящая (как уверял Закчи) полурыба-полуконь, которую он, когда погружался на морское дно, достал для своего маленького внука.

Он провел немало долгих часов, вырезая животное между погружениями на борту судна. Само это существо являлось плодом его крайне необузданной фантазии и доверия к нему его маленького внука. Ибо Закчи без конца сочинял странные истории о том, что он видит каждый день на морском дне, и часто зимними вечерами можно было видеть, как Небби «вырезает лодки», а старик плетет очередную несусветную небылицу, удивительным образом кажущуюся мальчику достоверной и правдоподобной. Но больше других историй, рассказываемых старым водолазом в свойственной ему причудливой манере, трогала Небби повесть о полурыбах-полуконях.