Там, под защитой брезента, мы ждали смерча. Второго помощника я видеть не мог, зато иногда передо мной мелькал смутный силуэт первого помощника, стоявшего за нактоузом [8] , и, очевидно, следящего за рулевым. Все вокруг тонуло в кромешной тьме, только в нактоузе виднелся крошечный кружок света, да на нависших гребнях волн переливались фосфоресцирующие огни.

А над нами и вокруг нас стоял, заполняя весь небосвод, несмолкаемый безумный вой циклона; его грохот был столь чудовищен, а ветер таким бешеным, что я и поныне, оглядываясь назад, бываю так же поражен, как и в те последние минуты.

Сейчас я понимаю, что в тот момент прошла пора неопределенности. Пора воя, сырости, вялости и непомерной усталости. Неожиданно чудовищная вспышка молнии прорезала тучи. За ней практически тут же сверкнула другая, разорвавшая, казалось, небо пополам. Тут же, да так быстро, что мы, оглушенные ветром, услышали последовавший удар грома, ветер стих, и в относительной, но отвратительно неестественной тишине капитан прокричал: «Вихрь — быстро!»

Даже тогда, когда я направлял фотоаппарат через леер и открывал затвор объектива, мой мозг работал с неестественной быстротой, впитывая тысячи сверхъестественных звуков и их эхо, раздававшихся, казалось, со всех сторон и отвратительно отчетливых на фоне отдаленного завывания циклона. Тут были резкий, лопающийся, пугающий, то нарастающий, то затихающий шум волн, сталкивающихся со страшным хлюпаньем и смешивающихся с пронзительным шипением пены [9] ; зловещие звуки, свидетельствовавшие в окружающей промозглой сырости о том, что вода, крутясь, захлестывает палубы; и странно слабое поскрипывание такелажа и разбитого рангоута, а затем — бах — в тот момент, когда эти разнообразные переживания захватили меня, капитан выстрелил из пистолета, и я увидел Пирамидальное море… Незабываемое зрелище. Зрелище скорее для мертвых, нежели для живых. Море, которое я бы никогда и представить не смог. Бурлящие и вздымающиеся огромные, высотой с дом валы воды и пены. Я услышал, сам того не поняв, удивленное восклицание капитана. Затем чудовищный рев ворвался мне в уши. Один из тех громадных, катящихся валов воды ударил в судно, и на несколько мгновений у меня появилось отвратительное чувство, будто оно тонет подо мной. Вода схлынула, и я понял, что держусь за железные подпорки, на которых натянут защитный брезент; самого же брезента не было. Я протер глаза и от удивления закашлялся; затем, ища капитана, я оглянулся по сторонам и заметил у леера смутный силуэт, который двигался и стоял. Я окликнул его, желая узнать, капитан ли это и все ли с ним в порядке? И он в ответ прокричал, что с ним все в порядке.

С него я перевел взгляд на штурвал. В нактоузе уже не горел свет, и впоследствии я узнал, что его смыло, а вместе с ним и одного из рулевых. Другой матрос тоже пропал, но мы нашли его примерно через час застрявшим в леере, проходившем по юту. С подветренной стороны до меня донесся крик помощника, который спрашивал, не угрожает ли нам опасность. В ответ мы, капитан и я, прокричали, что нет. И тут до меня дошло, что волной у меня вырвало из рук фотоаппарат. В конце концов я отыскал его среди канатов и снастей с подветренной стороны. Вновь и вновь ударяли в судно огромные валы, казалось, вздымающиеся одновременно со всех сторон — громадные живые пирамиды соленой воды, поднимающиеся ввысь с пронзительным непрестанным ревом.

Волны захлестывали судно от кнехта до гакаборта, от носа до кормы, и временами казалось, что на главной палубе, практически погрузившейся под воду, не может уцелеть ни одно живое существо. Порой казалось, что судно теряется в этом водном хаосе, грохочущем под и над нами в потоках воды и пены с такой силой, что каждую минуту мы готовились умереть.

Иногда до меня доносился хриплый голос капитана или первого помощника, кричавшим что-то в темноте друг другу или вцепившимся в снасти матросам. Потом снова вдруг океан взревел, и волны обрушились на нас. И все это почти в непроницаемом мраке — только порой молния разрезала тучи и освещала тридцатимильный, поглотивший нас котел. И тут раздался, казалось, доносившийся издалека со всех сторон пронзительный вой, который я слышал иногда сквозь страшный рев вздымающихся вокруг нас водяных валов. Этот звук, казалось, приближался к нам с левого борта. Это надвигался шторм.

Вскоре над судном послышался страшный рев, а затем издали донесся вой, стремительно перераставший в пронзительный свист, и через минуту порыв ветра чудовищной силы, ударив в левый борт судна, положил его на правый борт. Долго оно лежало на боку, погрузившись в воду почти до комингсов люков [10] . Затем оно выпрямилось, медленно и неохотно, освободившись, наверно, от сотен тонн воды.

Опять наступил короткий период затишья, а потом вновь раздался вой приближающегося ветра. Он обрушился на нас, но на сей раз судно выдержало его натиск и не легло на борт.

С этого момента непрерывно ревущий ураган нес нас вперед по волнам… Вихрь прошел, и у нас появилась надежда на спасение — надо было только продержаться еще несколько часов.

Когда ветер снова начал свирепствовать, помощник с кем-то из матросов встали у штурвала, но, несмотря на все их искусство, судно несколько раз черпало воду кормой [11] ; ибо рядом с нами по-прежнему ходили буруны и валы, а ветер, хоть вихрь и миновал, не успел стихнуть, и нас окружало Пирамидальное море, так и не уступившее место обычным штормовым волнам, которые, хоть и огромного размера, позволяли судну противостоять им.

Чуть позже несколько человек во главе с первым помощником, оставившим вместо себя у штурвала матроса, спустились с топорами и ножами на главную палубу, намереваясь обрубить рангоут, сломанный во время урагана. Через час, в течение которого мы много раз подвергались смертельной опасности, нам удалось освободиться от обломков. Затем мы, промокшие, поднялись обратно на ют, где стюард, мертвенно-бледный и испуганный, налил нам из деревянной бадьи по чарке рома. Было решено развернуть судно носом к волнам и идти с наветренной стороны. Чтобы утихомирить стихию, мы уже вылили за борт два мешка жира (и это нам следовало сделать давно), ибо хотя нас по-прежнему постоянно заливало, но не так, как раньше.

Мы протянули трос с носа прямо на ют, где занялись с нашим плавучим якорем, походившим на огромный мешок, или плавучий якорь, изготовленный из трехслойного брезента. Мы прикрепили к нему наши два мешка с жиром, а затем выбросили его за борт. Когда судно дернулось, мы, положив руль к ветру, быстро поплыли, не особо заливаемые водой. Риск, конечно, был, но гораздо меньший, нежели прежде.

Медленно, с невообразимой медлительностью, истек остаток ночи, минута за минутой, и, наконец, занялся невеселый рассвет, и небосвод залил мрачный, тусклый свет. Повсюду на необозримых водных просторах катились валы волн. А что же наше судно?! Оно представляло собой печальное зрелище. Бизань-мачта сломалась примерно в дюжине футов от палубы; грот-мачту снесло, как и джиггермачту. Я пробрался к срезу полуюта и оглядел палубы. Шлюпок не было. Железные люки шпигатов были либо погнуты, либо сорваны. С правого борта, напротив уцелевшего обломка бизань-мачты, в стальном фальшборте зияла огромная с рваными краями дыра, куда, должна быть, ударила рухнувшая мачта. В некоторых местах — там, куда упал рангоут, — леер брамстеньги был сломан или погнут. Стенка тиковой рубки была пробита, и вода при каждом крене с ревом врывалась и вырывалась из нее. Исчезла овчарня, а также — как я узнал впоследствии — и свинарник.