Халатников И.
Шрифт:
М.Я. Азбель из Харькова и И.Б. Левинсон из Вильнюса, присоединившиеся к нам через два года, были не только теоретиками высокого класса, но и очень сильными полемистами. Они заметно усилили «критический потенциал» команды.
Дальше мы уже расширялись за счет студентов физико-технического института, где с этой целью удалось создать кафедру проблем теоретической физики. Студенты, которые хотели поступить на нашу кафедру и работать с нами, должны были сдать все экзамены теоретического минимума Ландау.
На первых порах у нас в институте была установлена демократическая республика. Все вопросы, даже самые повседневные, решались коллективно на ученом совете, в который входили заведующие секторами, т.е., поскольку сектора были маленькие, все ведущие сотрудники. Скоро выяснилось, что такая бескрайняя демократия нежизнеспособна. У нас собрались крупные личности, характеры, и каждый желал высказать и отстаивать свою собственную, оригинальную точку зрения по каждому вопросу, что и привело к тому, что ни один вопрос нормально решить было невозможно. Как-то ко мне пришла делегация наших «сеньоров» и попросила прекратить обсуждения практических дел на ученом совете, оставив за ним право решать только научные вопросы. Так закончилась «демократическая эра».
В Академии наук существовала тенденция проверять, как научные сотрудники ходят на работу. Мне пришлось издать приказ, действующий и по сей день, в котором было написано, что в связи с недостатком рабочих мест (это чистая правда до сих пор) научным сотрудникам разрешается работать на дому. С самого начала я понял: чтобы создать хорошо работающий институт и проводить в нем правильную научную и кадровую политику, нужно поменьше спрашивать у вышестоящих. Поэтому у нас установился дружеский нейтралитет с высшим начальством. Я был директором института в течение 28 лет, и за все это время меня ни разу не пригласили в Отдел науки ЦК и не присылали оттуда или из другого учреждения такого рода никаких указаний. Я сразу решил, что могу брать ответственность на себя, кого принимать на работу, кого не принимать. В конце концов наверху к этому привыкли. И поскольку наш институт не создавал для них проблем, идеологических в частности, то они были довольны.
Надо сказать, что бюрократическая верхушка, так называемое начальство, не очень любит брать на себя ответственность — это один из тормозов бюрократической системы. Они были счастливы, что ответственность за все решения я брал на себя, и закрывали глаза на то, что я делал не по канону. Думаю, что благодаря этому мы смогли добиться крупных успехов.
Прием на работу, прием в аспирантуру решался на ученом совете тайным голосованием. Правила были жесткие — будущий сотрудник должен был набрать две трети голосов списочного состава ученого совета. А так как сто процентов его членов присутствовало далеко не всегда, то на деле достаточно было одного-двух голосов «против», чтобы кандидатура не утверждалась. Такая строгая система отбора постепенно помогла создать сильный коллектив, в котором была исключительная рабочая атмосфера. Каждая работа докладывалась на ученом совете, поэтому все могли видеть, как человек работает. А кому не с чем было прийти на ученый совет, тот чувствовал себя не очень комфортно. Некоторым людям мы помогали перейти в другие институты.
Мигдал, не похожий на других
Ученик и сотрудник Ландау — это вообще синонимы, потому что его соавторы и сотрудники, все без исключения, могут называть себя и его учениками. Правда, имеется два исключения, когда применение этих терминов требует пояснения. Речь идет о двух ярчайших представителях школы Ландау — Аркадии Мигдале и Виталии Гинзбурге.
Учеников Ландау легко идентифицировать по списку, составленному Ландау в конце 1961 г. (накануне трагической катастрофы), в который он включил всех учеников, сдавших «теоретический минимум», начиная с 1933 г. Но названных мной выше двух имен в этом списке вы не найдете.
Об Аркадии Мигдале Ландау мне говорил, что тот был освобожден от сдачи «теоретического минимума» при поступлении в докторантуру Института физических проблем (1940 г.), поскольку приехал из Ленинграда в Москву уже зрелым физиком. Виталий Гинзбург был формально учеником И.Е. Тамма, однако тесно сотрудничал с Ландау. Результатом этого сотрудничества явилась популярная работа по теории сверхпроводимости, за которую он впоследствии получил Нобелевскую премию. Хорошо известно, что по стилю работ легко определить принадлежность авторов к школе Ландау. В этом смысле Мигдал легко узнаваем.
Хотя Аркадий Мигдал не опубликовал ни одной совместной работы с Дау, но его постоянное участие в семинарах и его дискуссии с Ландау на равных обеспечивали ему заслуженное место авторитета в окружении Ландау. У Аркадия с Дау отношения был дружескими, именно Ландау ввел в обращение ласковое имя «Миг». Друзья его называли также АБ. Шутки и розыгрыши, которые устраивал Миг на семинарах, широко известны и стали уже фольклором.
У меня создалось впечатление, что какой-то элемент ревности в их отношениях был. Это, конечно, чисто субъективное впечатление, и существовало оно на уровне интуиции. В знаменитой работе по теории сверхтекучести (1941 г.) имеется сноска, из которой следует, что предположение о существовании в сверхтекучем гелии бесщелевых элементарных возбуждений — «фононов» — было независимо высказано Мигдалом. Поскольку идея фононов является ключевой для теории, можно предположить, что Мигдал мог остаться не вполне удовлетворенным этой ссылкой. Хочу подчеркнуть, что ни Ландау, ни Мигдал этого вопроса в разговорах со мной не касались ввиду его деликатности.
Осенью 1945 г., когда я начал работать с Ландау в Институте физических проблем, Мигдала я уже там не застал. К этому времени он перешел в Лабораторию № 2 (ныне Институт им. И.В. Курчатова) по приглашению Игоря Васильевича. Мигдал был уже заметной фигурой в области физики атомного ядра. За короткое время вокруг него собралась большая группа талантливой молодежи, которая теперь представляет школу Мигдала в этой важнейшей области физики.
И.В. Курчатов был всецело поглощен свалившимся на него гигантским атомным проектом, из-за чего он был лишен многих радостей жизни, ему явно не хватало дружеского общения, поэтому дружба с АБ была той отдушиной, которая позволяла не только дела обсудить, но и пошутить и вволю посмеяться. Те, кто встречался с Игорем Васильевичем, помнят его молодые, озорные глаза.