— Он не прав, не прав! Малакка совсем не такая. Он лгун! Возможно, он и был в Малакке, но её не видел. Ложь, сплошная ложь! — И он запустил руку в свои длинные белые волосы.

Поведение Онодзаки было наполовину разыгранным спектаклем в хорошем смысле слова, ибо, не пытаясь кого-либо обмануть, он безмерно преувеличивал мелкие погрешности и подчёркивал свою реакцию широкими театральными жестами, стараясь таким образом разнообразить свою скучную ежедневную рутину. Конечно, это в значительной степени зависело от того, с кем он имел дело. Театральная игра на одних действовала, а на других нет.

Онодзаки обхватил свою голову обеими руками в позе глубокой задумчивости, которая вызвала у Томоко беспокойство: может, он собирается отказаться от предложения. Она работала в журнале очень недолго и была слишком простодушна и неопытна, чтобы не быть испуганной разыгранным Онодзаки спектаклем. Улыбка исчезла с её лица, и она молча внимательно наблюдала за художником.

Погода была ещё холодной, несмотря на то, что цветы сакуры полностью распустились. Светило солнце, но воздух был всё ещё прохладным. Художник почувствовал поразительную гармонию между холодным безоблачным небом и серьёзной молодой девушкой. Томоко выглядела очень милой, сидя вполоборота к нему под цветущей сакурой, и линия от её груди до плеча вместе с сумочкой, которую она держала в своих руках, была женственной, деликатной и чистой.

— Значит, я не могу обратиться к вам с этой просьбой?

Она могла и не говорить этого, ибо Онодзаки принял решение взяться за эту работу, как только эта молодая милая девушка попросила его. Однако он вздохнул как тяжело больной и вновь разразился тирадой в защиту далёкого города, который он так хорошо знал.

— Малакка совершенно не такая. Действительно, не такая… Цвета сочные и радостные, напряжённые, но мягкие. Более того, милая девушка, я абсолютно убеждён, что на улицах Малакки не стояли почтовые ящики, и, когда я был там, было невозможно забрести в табачную лавку и стащить сигареты.

— Могу ли я попросить вас нарисовать так, как вы хотите?

— Как я хочу?.. Да, да, нарисовать Малакку, которую я знаю!

Томоко вздохнула с облегчением.

— Если вы согласны на эти условия…

Художник наконец перестал играть свою трагическую роль и по-детски улыбнулся, что превратило его в совершенно другого человека.

— Конечно, я нарисую.

— Тогда, когда я могла бы прийти за рисунками? Нас очень поджимают сроки. Если я приду в среду на будущей неделе, вам будет удобно?

— Конечно. — Он стал ещё более великодушным. — Но ведь ваша редакция находится на улице Гиндза, не так ли? Тогда вам можно специально сюда не приходить. Я сам доставлю рисунки. И я сделаю кое-что ещё. Один из рисунков я нарисую в цвете. Нет, я не надеюсь, что вы напечатаете цветные иллюстрации. Я просто хочу вам показать, какие красивые и сочные цвета можно увидеть на улицах Малакки. И этот рисунок будет мой подарок вам, милая девушка.

На улице Томоко Мория, освободившись от своих официальных обязанностей, вновь почувствовала себя беззаботной и полной жизни, и её походка напоминала движения маленькой рыбки, плывущей по течению. Воздух был холодный, но весна уже наступила, из окна электрички было видно, что ивы на пустырях были окутаны зелёной дымкой. Во всём, что она видела, Томоко чувствовала, что новая жизнь начинается прямо на её глазах, и она была счастлива. Её сердце не омрачали горе и страдания, которые всюду бросались в глаза в послевоенном Токио. Помимо работы в современном пошивочном ателье она недавно стала также внештатным сотрудником редакции журнала Etoile, для которого иногда писала статьи о тенденциях в моде. Всё это гарантировало ей стабильный доход.

Её мать всегда говорила ей, что даже женщина должна быть материально независимой, но Томоко не верила, что она способна на это. Но после войны различные обстоятельства заставили её предпринять попытки к этому, и, к её удивлению, они оказались успешными. Это было уже новое время, когда женщина могла работать вне дома, не вызывая косых взглядов окружающих. Таким образом, Томоко приобрела фактическую независимость от своей семьи, чего так хотела её мать, которая со своей поразительной дальновидностью чувствовала, что как бы глубоко отчим Томоко ни соблюдал свои обязательства, это был всё же не её дом. Можно сказать, что это была удивительная мать, которая в глазах всех была скромной тихой женщиной, крепко привязанной к своей семье.

Каждый раз, когда Томоко начинала думать о своей матери, что-то мягкое и тёплое заволакивало её сердце, глаза становились влажными и ощущение собственной силы покидало её. Она думала о своей матери сейчас, держась за ремень в переполненной электричке. Когда она была маленькой, её периодически охватывал ужас, что её мама может однажды умереть. Эта мысль иногда приходила к ней ночью во сне, и она была вынуждена вставать и зажигать свет или пыталась коснуться её под одеялом, чтобы убедиться, что она здесь рядом и спит. Её мама просыпалась и, увидев испуганное лицо дочери, спрашивала с упрёком: что с тобой, Томоко? Затем она нежно брала её руку в свои. В темноте Томоко не могла ничего ответить, и тогда мама тоже молча лежала некоторое время, а потом вставала и, как будто ничего не случилось, брала Томоко на руки как маленького ребёнка и вытирала её слёзы своей щекой:

— Ты не можешь спать, Томо-тян. Я тебе помогу. Спи, родная, спи и становись скорее большой девочкой.

Сойдя с электрички на станции Юракуте, Томоко направилась к редакции журнала Etoile, расположенной в районе Западная Гиндза. По дороге впереди себя она увидела Тацудзо Оки, человека, которого она называла своим отцом. Несмотря на некоторое расстояние между ними, его нельзя было принять за кого-либо другого из-за его привычки соблюдать при ходьбе важную осанку, как бы подчёркивающую общественную важность его положения профессора университета. Быстро догнав его, Томоко некоторое время молча шла рядом в ожидании, когда он заметит её. Он был близорук ещё с юношеских лет, и его большие очки в чёрной оправе казались тяжёлыми для его худого лица. Неожиданно он остановился и повернулся: