— Я сказал все. Как на исповеди.

— И можете поклясться?

— Могу.

Вмешался Элиашевич:

— Гражданин Курецкий, расскажите подробнее о том, что сегодня у вас произошло.

Карный наконец-то сел и закурил. Курецкий взглянул на сидевшего за столом Элиашевича, переспросил:

— Что сегодня произошло? Несчастье, большое несчастье. Человека убили. Но я в этом не виноват.

— Расскажите все по порядку, с самого начала.

— Как те из леса пришли или про милицию?

— Как те.

— Ну, значит, дело было так. Встал я сегодня по случаю воскресенья чуть позже обычного, убрал за скотиной. Жена пошла корову доить, а я побрился, надел новую рубаху, намазал дегтем сапоги, на заутреню собирался, дети еще спали. Пусть, думаю, поспят, жалко ведь будить. Вдруг пес залаял. Выглянул за порог с сапожной щеткой в руках и увидел: из-за одного угла вышли двое с автоматами, а из-за другого — еще один, тоже с оружием. В это время жена вышла из коровника да так перепугалась, что чуть не уронила подойник с молоком. Я подумал, что это солдаты, потому что все они были в мундирах, но успел заметить, что кокарды у них какие-то не такие, как сейчас. Стоят, направив на меня автоматы. Раздумываю, поднимать мне руки или нет. Тогда один из них, наверное старший, с лычками сержанта, спрашивает: «Так что, Курецкий, примете солдат на постой?» Я ему отвечаю, что солдаты приходят, когда захотят, ведь армия — это сила, и мужик должен ей подчиняться, что еще я мог сказать в такой ситуации? «А мы и есть солдаты настоящего Войска Польского и хотим, чтобы вы нас приняли не по принуждению, а по доброй воле». Говорят и все время держат меня на мушке. Ну я и пригласил их в дом.

Двое вошли, а один подошел к жене, взял подойник и начал пить молоко. Он-то и остался во дворе, а те двое уселись за стол и попросили перекусить с дороги. Жена налила им молока, хлеб был на столе, а они попросили еще и масла. Принесла она им и масло.

Дочери уже проснулись, но лежали в постели. Старшая, Янка, уставилась на чернявого, что был их командиром, а он смотрит на нее как кот на валерьянку. И ни отхлестать ее, ни прикрикнуть на нее я не могу.

Вылезает Янка из-под перины в одной ночной сорочке, ляжками сверкает. Срам. Бросила ей мать юбку. Не прошло и часа, как эта потаскуха была уже с ним на чердаке…

Поначалу они были вежливыми, а потом повели себя по-хамски. Потребовали водки. Запретили выходить из дому. «Мы, — говорят, — настоящее Войско Польское, и скоро от этой коммуны ничего не останется, не нужно будет тебе, пан Курецкий, идти в колхоз. Война вот-вот начнется. Слышал, что в мире творится?» У меня нет радио, потому я и не слышал. Я сказал, что нет у меня водки. А Янка вспомнила, что оставалось еще в бутыли, и принесла, потаскуха. Они выпили. Закусили салом. Тот, чернявый, с Янкой вновь забрались на чердак, а второй Стефу тащит. А она ведь еще совсем ребенок: ей весной всего четырнадцать лет исполнилось. «Побойся бога, пан солдат», — запричитала жена. Отпустил тот девку. Бог его надоумил. Третий говорил меньше всех, только стопку водки выпил и все время вокруг дома ходил, караулил. Я сидел в избе, жена готовила тесто на лапшу, а Стефа была на кухне, присматривала за бульоном. Пока я раздумывал, как отхлещу вожжами бесстыжую Янку, когда они уберутся из моего дома ко всем чертям, ввалился тот, что стоял в карауле, весь перепуганный. Говорит мне, что сюда едут два милиционера, и пригрозил, если я только пикну или дам как-то знать о их присутствии, они всех убьют и хату спалят, потому что за ними сила, они — люди Рейтара.

— Люди Рейтара? Он именно так сказал, вы не ошибаетесь?

— Каждое их словечко до конца дней своих помнить буду… Сказал, что они люди Рейтара, схватил за руку Стефу и потащил на чердак. У дочурки слезы из глаз, как горошины, катятся, мать фартуком вытирает глаза, а я стою как столб. Что я мог сделать? А тот с лестницы мне грозит: «Если хоть слово пикнешь, первую же пулю в эту соплячку влеплю». Я прошу жену, чтобы она молчала. Выхожу на порог: собака-то лает.

Подъезжают два милиционера. Обоих знаю в лицо, а тот, младший, которого убили, как-то на ярмарке в Чешанце подошел к нашей телеге и о чем-то с Янкой зубоскалил. Начальника я тоже знал. Здороваюсь с ними за руку и молю бога, чтобы они в дом не зашли. Спросили, как дела, дома ли жена, дети. Ответил, что жена дома, а девочки пошли в костел, к обедне. Говорю с умыслом громко, чтобы было слышно там, на чердаке, и жене, потому что мы с ней даже сговориться не успели. Начальник сел со мной на завалинке, сигаретой угостил, курим, а молодой все вертится, похоже, девчат высматривает. Эту потаскуху, Янку, на свое несчастье, наверное, запомнил, смеется только и говорит, что пойдет проведать тещу. Тут я вскакиваю и громко говорю, что лучше я ее сюда позову, в хате-то душно. А он сам пошел. Меня аж в жар бросило. Через некоторое время открывается окно и тот, молодой, кричит, будто моя жена приглашает начальника отведать простоквашки. Я подумал про себя: может, это и к лучшему, утолят жажду, молодой убедится, что девчат нет дома, и уедут себе восвояси.

Заходим в сени. Лестница стоит, на чердаке тихо. Милиционеры пьют себе простоквашу, и в этот момент на крыше раздается вдруг стук, как будто бы кто-то во время танца ногой притопнул. У меня аж сердце замерло. Жена для отвода глаз начала греметь кастрюлями, но они-то все равно слышали. Так вот, начальник допивает спокойно простоквашу и говорит: «Наверное, кот спрыгнул». Я обрадовался и поддакиваю: конечно, кот. Жена тоже подтверждает. А молодой свое: «Ну это мы сейчас проверим». И идет к лестнице. Я в зеркало не смотрелся, не знаю, но если я и поседел, то как раз тогда, когда тот милиционер шел к лестнице. Лезет по ней, улыбается, и как только поднимется еще на одну перекладину, у меня от страха замирает сердце и я вижу перед собой мою дочурку, убитую, в гробу… Что-то трахнуло, и тот, молодой, сполз тихонько по лестнице вниз, без стона. Долго еще из него кровь булькала, а чернявый сержант потом его ногой пнул, уже мертвого…

— А когда раздались выстрелы, что сделал старший сержант, ну тот, начальник милицейского участка? Как он себя повел? — вмешался Карный.

— Я видел только, что он рванул затвор автомата, вроде бы приготовился стрелять, а потом его ранило, и он выбежал из дому.

— А стрелял он или нет?

— Не знаю. Я от всего этого чуть было с ума не сошел, представлял все время свою дочурку мертвой, но бог смилостивился…

— Ну а те, на чердаке, что они делали дальше?

— Бросились вдогонку за начальником, стреляли. В дом вернулся потом только тот сержант и под страхом смерти пригрозил, чтобы мы полдня из избы носа не высовывали. «Мы сюда еще раз наведаемся, — сказал. — А за этим холуем, — и он пнул ногой убитого, — придут органы безопасности и заберут его. Тогда скажете им, что настоящее Войско Польское поступит так с каждым большевиком».

Пока не приехали солдаты и милиция, я из дому не выходил. Боялся. Велел жене того молодого милиционера накрыть простыней, а сам привязал Янку к спинке кровати, взял в руки вожжи… Вот и все. Вы спрашивали, что произошло? Большое несчастье: погиб человек, я потерял дочь, а меня самого ждет тюрьма; хозяйство пойдет прахом, а семья — с котомкой по миру… Беда надо мною стряслась.