Что стало с Катеринеттой и ее матерью, когда в декабре 1616 года началось — благодаря Вакалло — мученичество Катерины Медичи, нам не известно. Не знала этого и Катерина Медичи, которую причиняемые ей муки вынудили объявить этих двух женщин наряду со многими другими причастными к преступлению, поскольку так было — и неизменно бывает — угодно полиции и суду. Не ведал также Капитан Юстиции, который, безусловно, не преминул предпринять усердные поиски, дабы, найдя двух этих женщин и тем самым увеличив число жертв, сделать более роскошным зрелище пыток и экзекуций. Дон Пьетро ди Толедо и сенат Милана твердо вознамерились при усердной помощи инквизиции вырвать с корнем сорняк колдовства, распространенность и воздействие которого, приходится признать, должны были внушать немалое беспокойство. При колдовских обрядах, совершавшихся по заказу клиентов — жен, коим опостылели мужья, родни, которой не терпелось получить наследство от владевших недвижимостью или припрятавших горстку-другую монет сородичей, женщин, что, подобно Катеринетте, стремились выйти замуж за влиятельных персон, воздыхателей, желавших склонить своих милых к удовлетворению их вожделений, — нередко применялись наркотические вещества и яды. Что лучше мышьяка могло помочь избавиться от докучливого мужа или сократить срок жизни состоятельного родича? Если по нынешним подсчетам в Италии действует по меньшей мере двадцать тысяч профессионалов оккультных наук («Корьере делла сера» от 23 июня 1985 года 23-ю страницу целиком посвящает «колдунам»), можно представить, сколько их практиковало в менее «просвещенном» XVII веке. Следует отметить, с некоторых пор (и знаменует перелом «Процесс над Фриной» Скарфольо) распространение познаний в медицине и фармакологии и применение в домашнем обиходе ядов привело к тому, что с целью отравления уже не привлекают ведьм, и посему парадоксальным образом колдовские ритуалы наших дней более таинственны, но менее при этом действенны, то есть не чреваты таким ущербом или летальным исходом, как бывало в прошлые века.

Итак, когда Катерина Медичи попадает в когти «правосудия», Катеринетта с матерью оказываются неуловимы, как Ренцо после бунта в день святого Мартина. Возможно, они тоже, предприняв переправу через Адду, оказались на Земле Святого Марка. И нам хотелось бы узнать, как складывалась их судьба — в особенности если, обогнув утес сводничества и распутства, на который их несло в житейском море, Катеринетта умудрилась выйти замуж за какого-нибудь капитана, убежденного, что он в нее влюблен, но обязательно «безумно», как, по словам Мандзони, точно обозначившего суть, в нее влюбился — сам того не понимая — капитан Вакалло (невольно написали мы не capitano, a capitan, на миг представив его маской комедии дель арте — в комичном, шутовском обличье). Так же неуловимы, надо думать, оказались все (или почти все) названные Катериной Медичи в качестве жертв или участников преступления. Разве только кое-кто был найден и допрошен, но следователи, обнаружив, что их показания существенно отличны от того, в чем обвиняла себя Катерина, изъяли протоколы их допросов из досье. Дабы упростить. Дабы ускорить. Дабы прямо, без препятствий подойти к вынесению Катерине обвинительного приговора. Произойти это могло. И думаем, произошло. Отправление правосудия во все времена и повсюду способно внушить ужас. В особенности если управляют им или оказывают на него влияние поверья, верования, предрассудки, государственные или групповые интересы.

Итак, 26 декабря 1616 года «член коллегии» Лодовико Мельци возбудил против Катерины Медичи обвинение в том, что она — «профессиональная ведьма». Нас несколько интригует тот факт, что он назван «членом коллегии», ибо — согласно биографии отца и сына Мельци, опубликованной Феличе Кальви в 1878 году, — его вступление в Благородную Судейскую коллегию (Лодовико, как и отец, получил в Павии диплом юриста in utroque) состоялось почти ровно год спустя, 16 декабря 1617 года. В торжестве по сему поводу приняли заметное участие сенат, аристократия и городские власти; его почтил присутствием сам кардинал Лодовизи, взошедший четырьмя годами позже на престол под именем Григория XV. «Синьор Антонио Монти, — пишет Кальви, — использовал возможность выступить с похвальным словом новому юрисконсульту и всей его фамилии, каковое приглашенные восприняли с восторгом». И ежели бы празднество происходило в декабре 1617 года, оратор бы, наверно, не забыл в числе заслуг Лодовико и его отца упомянуть факт передачи им правосудию ведьмы. Но если Кальви (или же типограф) допустил ошибку и вступление Лодовико в Коллегию имело место годом раньше, то можно в этом случае представить ту смесь ликования и тревоги, которая бурлила в доме Мельци между подготовкой к церемонии и допросами Катерины, ее признаниями, обысками, заклинанием от порчи. Если только в 1616 году Лодовико не состоял уже в иной Коллегии, в каковом случае представлять себе нечего.

Так или иначе, в доме Мельци — судя по словам Лодовико — разоблачение, с которым выступил Вакалло, хранилось в тайне почти двадцать дней, пока не прибыл Каваньоло, который как раз и должен был его удостоверить. Андреа Каваньоло, видимо, был из тех пылких, расположенных к общению и покровительству натур, которые, участвуя в чужих делах и держа свои, как правило запутанные или же плачевные, в секрете, снискивают доверие и уважение соседей, а то и целого квартала или даже городка. Сын некоего доктора Роландо — доктора какой из дисциплин, нам неизвестно — вышел в люди, судя по всему, что называется, не имея ничего за душой, пробавляясь скудным содержанием или жиденькой рентой, но обеспечивая себе с помощью уловок излишнее или же видимость такового. Вакалло называет его кавалером — возможно, по примеру обитателей его квартала (как будто бы квартала Сан-Феделе), — однако Капитан Юстиции, более внимательный к титулам и более в них сведущий, отказывает Каваньоло в том, что ему явно не было положено.

С приездом Каваньоло, который подтвердил разоблачение Вакалло, кое-что к нему добавив, в доме Мельци начинается настолько рьяная и лихорадочная следственная деятельность, что можно утверждать: дознание, по существу, началось еще до того, как занялись им соответствующие органы. В обвинительном заявлении Лодовико Мельци есть уже все: показания свидетелей, медицинская экспертиза, результаты обысков, признание Катерины. Признание, похоже, полученное без труда: для этого довольно оказалось лишь уведомить ее, что она известна как ведьма и, вне всякого сомнения, сенатор околдован ею. Но, вероятно, в том, что Катерина Медичи сочла себя пропащей и прикинула, что с ней будут милосердней, ежели она признается и чары снимет, чем если будет отпираться и продлит их действие, сыграло роль присутствие Вакалло, Каваньоло, священников-заклинателей и врача. Ведь дело вот в чем: Катерина верила, будто она — колдунья, по меньшей мере верила в колдовство. И возможно, ее вера не была столь безусловной, как у тех, кто обвинял ее: ведь если в целом представления о колдовстве у следователя и подследственного, палача и жертвы были схожи, однако же, у ведьм и колдунов, видевших, что все изрядные усилия их остаются без последствий, какие-то сомнения должны были возникнуть, в то время как их явно не испытывали те, кто колдунов боялся или же считал, что пострадал от их обрядов, — и уж тем более святые инквизиторы, судьи.

По возвращении домой после того, как были сожжены атрибуты ворожбы и священник церкви Сан-Джованни произнес над сенатором требуемый заговор от порчи, Лодовико решил лицом к лицу потребовать от Катерины покаяться и чары снять. По его словам, беседовал он с ней отдельно, но непонятно, что имеет он в виду, если явно был при этом Каваньоло, а также, судя по всему, другие, вызванные позже в качестве свидетелей. Он ex abrupto [44] обвиняет ее в колдовстве против отца и говорит, что ежели она не снимет свои чары, то как ведьма будет сожжена. Катерина пробовала отпираться, «но когда сказал ей Каваньоло, что уж он-то знал ее как ведьму», сразу же призналась, что украла у сенатора подвязку и bindello для чулок и подвязку завязала в узел, чтобы сенатор полюбил ее. «Подвязка» ныне значит то же, что и прежде, а в гардеробе той поры всяких ленточек, шнурков, тесемок было множество; но по поводу bindello для чулок мы можем только заключить, что то была либо веревочка, либо какая-то полоска.

После этого они ее отпустили, непонятно почему прервав допрос и не воспользовавшись преимуществом, полученным благодаря ex abrupto. Разве только для того, чтобы она могла спросить совета у ночи, ибо, как гласит старинная пословица, утро вечера мудренее, а для Катерины в тот момент, после первого ее признания, мудрым был бы лишь совет покаяться сполна и избавить сенатора от колик.

И в самом деле, на другой день от волнения бессонной ночи, от преувеличения опасностей, которым она двигалась навстречу, опровергая выдвинутые обвинения, — короче говоря, от страха перед смертью на костре Катерина уж была готова повиниться как в совершенном, так и в том, чего совершить не могла. Допрос вел Каваньоло, Лодовико присутствовал молча.

Катерина созналась, что заколдовала сенатора с помощью дьявола, который ее к этому склонил и научил, как это сделать, в ночь после дня святого Франциска (то есть четвертого октября; но никто не дал себе труда проверить, тогда ли начались у сенатора колики), в промежутке между двумя и тремя часами. Дьявол вручил ей перья и нитку и повелел их завязать узлом, читая в это время «Отче наш» и «Аве Мария», но, когда она должна была произносить имя Иисуса и «аминь», которые рассеяли бы чары, мохнатой рукой закрывал ей рот. Дьявол ей велел, чтобы таким образом «спутанные» перья с ниткой она сунула сенатору в изголовье и прочитала стоя «Отче» и «Аве» опять же без «Иисуса» и «аминь», после чего сенатор неизбежно должен был прийти к ней в постель. Что, как сообщает Катерина, в точности произошло и чем она была весьма довольна — быть может, потому, что с ее телом никогда не обращались так ласково, как сенатор в ту ночь. Тут так и хочется съехидничать: сексуальное поведение высокого класса. Но Катерина, справедливо опасаясь разжечь гнев и жажду мести в членах семейства Мельци и в судьях, старалась никоим образом не показать, что полагает, будто той ночью к ней в постель пришел сенатор. Не сенатор, а прикинувшийся оным дьявол. «Раз ночью, между пятью часами и шестью, означенный дьявол вошел в ту комнату, где я спала, и, приподняв одеяло, лег рядом справа, не сказав ни слова, и был он ни дать ни взять господин Сенатор, на одно лицо с ним и так же одет… — Она, однако, поправляется: — Он был в рубашке, и, когда ко мне прижался, ощутила я, что он горячий, потому как сплю всегда раздетой, и положил он на живот мне правую руку, которой ничего не может быть нежней, и такое овладело мной желание, когда он трогал мою грудь, что я сама собой усладилась, и пробыл он со мною столько, сколько заняло бы «Мизерере», и лишь, не проронив ни слова, гладил мою грудь, но когда он встал, чтобы уйти, то я почувствовала, как он смрадно дышит, и когда он выходил из комнаты, то я взглянула и увидела, что он из сходственного с господином Сенатором сделался какой-то черный и страшный, и я проговорила оробев: «Иисус Мария». Дьявол же сходил по лестнице топоча, словно их было тридцать пар, и услыхала я, будто внизу на кухне на пол грохнулись все оловянные тарелки (каковые утром обнаружились, однако, на местах) и как дьявол удалился, вскоре я заснула и пробудилась, когда был уж день». Она сказала ясно, что дьявол в облике сенатора ласкал ее — и только (чего достало самому сенатору для услаждения), но учиняющий допрос не прочь на сем вопросе задержаться и упорно выясняет, не «договаривался» ли дьявол с нею, не вступал ли в соитие. Но в этой частности, которая выглядит единственно правдивой и конкретной в фантастическом контексте того, о чем ей прежде доводилось слышать и что теперь она припомнила в угоду обвинителям, Катерина не уступает: «Нет, синьор, не договаривался, и не надобно дивиться Вашей милости тому, что я так быстро услаждаюсь — так я по натуре горяча, что всегда упережаю мужчину». Правдив и этот штрих, поскольку многие из бед, перевернувших ее жизнь, как можно догадаться, потому и приключились, что она была «так по натуре горя» а» — а это, надобно признать, бывает с женщинами и сегодня, что уж говорить о XVII веке, тем более учитывая положение, в котором находилась Катерина.