— Да весь город только о том и судачит, и все чистая правда, как бог свят! А Нино — вы ведь знаете, ваша милость, ему всегда все известно, хоть газету печатай, — Нино говорит, что адвоката посадили в Кастелламаре и уже на дыбу вздергивали.

Ее муж (поскольку многодетную семью содержал аббат, то бездельник не вылезал из злачных мест и питейных заведений) калякал с извозчиками, привратниками, церковными служками, собирал слухи.

— Не может быть, не может быть… Твой Нино — и ты это знаешь лучше меня — способен перепутать божий дар с яичницей, особенно после нескольких четвертинок…

— Но ведь все говорят.

— Тогда расскажи, только по порядку.

Племянница, как могла, изложила суть событий — на свой манер, конечно, то есть согласно версии монсеньора Лопеса. Аббат, хоть и понимал, что дыма без огня не бывает, все-таки до конца не поверил.

Позднее, от посланца монсеньора Айрольди, он услышал рассказ, более внятный по форме, но тоже не укладывавшийся в сознании. Однако, удостоверившись, что адвокат действительно арестован, аббат счел своим долгом засвидетельствовать дружеское участие его родным. Впервые в жизни он действительно разделял чье-то горе. «Верный признак слабости. Начал сдавать», — подумал он. В данном, конкретном случае его это не беспокоило, но впредь, предупредил он себя, от взаимоотношений, которые могут порождать подобные чувства, надо воздерживаться… «А чем я рискую? Все равно подохну один, как собака», — мысленно заключил он, нисколько, впрочем, не драматизируя положения, а, напротив, с гордостью озирая картину своего одиночества.

Он нанял экипаж и поехал в монастырь Сан-Мартино. День клонился к вечеру, сквозь разрывы сизых облаков прорывались резкие лучи заходящего солнца: деревья от этого словно вздрагивали, и аббат тоже; он суеверно размышлял о том, что идет страстная неделя, и именно этим объяснял сгущение тяжелых обстоятельств и напастей.

Когда он спросил в привратницкой, можно ли повидать братьев Ди Блази, отца Джованни и отца Сальваторе, монахи стали переглядываться и перешептываться; лишь после долгих колебаний один из них отважился сходить спросить, можно ли… Вернулся он не сразу и сказал, что отец Сальваторе ждет аббата в библиотеке, а отца Джованни не будет: он, бедный, слег. «Ай-я-яй, в той самой библиотеке!» — Аббат мысленно возродил в памяти сцену, с которой началась его афера, вспомнил, как посол Марокко склонился над кодексом, как монсеньор Айрольди нетерпеливо ждал его заключения. «Кто знает, не нарочно ли отец Сальваторе принимает меня именно в библиотеке, на месте преступления… Впрочем, нет, ему сейчас не до меня!» — решил аббат.

Отец Сальваторе работал. Он встал и пошел навстречу гостю. Они молча протянули друг другу руку, после чего монах пригласил Веллу сесть и уселся сам.

— Может, я вам помешал, — заговорил аббат, — но я не мог не приехать. Как только мне стало известно… Потому, что я вашего племянника…

— Знаю, знаю! — прервал его отец Сальваторе. Аббату показалось, что в голосе прозвучали недовольные нотки.

— Редкий человек, человек большого ума и сердца! Я нисколько не верю сплетням, которые распускают по городу — насчет ограбления церквей, серебра с гроба господня… Все это злобные происки тех, кто вашего племянника не знал или кому эти слухи на руку.

— Вы правы, не верится, чтобы он пал так низко, хотя, как вы понимаете, в банде могли быть всякие люди, но чтобы он сам — не верю… Однако вот ведь какая штука… У него были замыслы похуже: он вознамерился подорвать основы, провозгласить республику. Республику, бог ты мой, республику!

— Но…

— Вот видите, и вы ужаснулись… Могли ли вы предположить, что он способен задумать такое злодеяние! Я вас понимаю и даже, сказал бы, одобряю, если бы не кровное родство, не память о покойном брате… — Отец Сальваторе вынул носовой платок и стал утирать слезы. — Да, да, вы вправе ужасаться, даже вы!

«Ага, первый удар», — отметил про себя аббат и возразил:

— Да нет же, я вовсе не чувствую себя вправе его осуждать и еще менее — ужасаться… Скажу вам больше: если до сих пор я недоумевал, отказывался верить, то теперь мне все ясно; в то, что ваш племянник хотел ограбить церкви, я бы в жизни не поверил, но если вы говорите, что он готовил революцию…

— Вас это удивляет?

— Нет.

— Понятно… Всегда так: родные узнают о безумии члена семьи последними, особенно если болезнь прогрессирует медленно; ведь не замечаешь же, живя бок о бок, как близкие стареют… Он всегда казался таким здравомыслящим, а оказывается, был безумцем, безумцем…

— Вы неправильно меня поняли, я хотел сказать, он жил идеей республики, поэтому я и не удивляюсь, что он пытался ее осуществить.

— Ах вот что! — пробормотал монах и прищурился, всматриваясь в лицо аббата, но оно оставалось невозмутимым.

— Другое дело, — продолжал после затянувшегося молчания аббат, — что, зная, чем все это кончилось, можно спорить, подходящий ли был выбран момент, достаточно ли было собрано сил, принято мер предосторожности, иначе говоря, не было ли это безумием в обиходном значении этого слова, с точки зрения времени и обстоятельств. Но это вовсе не значит, что ваш племянник сошел с ума.

— О… Уж не разделяете ли и вы его идеи? Революция, республика…

— По мне, что республика, что монархия — все едино: и то и другое — сплошное самоуправство. Мне до королей, консулов, диктаторов — или бес их знает, как они там еще себя именуют, — столько же дела, сколько до траектории планет, а может, и того меньше… Что касается революции, то она у меня вызывает, признаться, иное чувство. «А ну-ка, подвинься, дай мне сесть на твое место» — так бы я его охарактеризовал. Ничего не скажу: это по мне… Чтобы власть имущие поджали хвост, а беднота воспряла духом…