— Правда? Но отвар из латука — это, наверное, ужасная гадость… Вряд ли я одолею целую чашку.

— А вы добавьте лимончика, — ввернул дон Саверио.

Его ежедневно навещал отец Терези; этого знака внимания наверняка добился для него монсеньор Айрольди, чем отнюдь аббата не обрадовал: аббат знал, что Терези, капеллан тюрьмы Кастелламаре, — тайный агент монсеньора Лопеса; конечно, ворон ворону глаз не выклюет, но все равно аббата раздражало, когда Терези являлся в камеру и строил такую умильную физиономию, что хоть открывай ему душу. Впрочем, по прошествии семнадцати дней досада сменилась привычкой, уж не говоря о том, что капеллан мог оказывать кое-какие услуги.

Именно от него аббат узнал, что Ди Блази приговорен к смертной казни и что приговор будет приведен в исполнение на следующий день.

— Если, конечно, верна старая поговорка: «Была бы голова, палач найдется».

— А что случилось?

— А то, что почтеннейший Ди Мартино сооружал на пустыре святой Терезы виселицу, сорвался с самого верха и переломал себе кости, теперь лежит в больнице.

— Это перст судьбы! — заключил аббат.

— Да какая там судьба… Просто Ди Мартино уже в возрасте, одного усердия мало, силы нужны, без помощника ему нельзя…

— Значит, покуда его нет, казни не будет…

— Может быть, придется отложить на несколько часов или на сутки; замену найдут, можете не сомневаться.

— У меня есть к вам просьба, — сказал аббат.

— Чем могу, буду рад услужить, по-братски.

— Благодарю… Вот какое дело: мне бы хотелось проститься с адвокатом Ди Блази.

— Что вы, что вы! Как брат брату скажу: это совершенно невозможно, его сторожат неусыпно…

«А еще в братья навязываешься!» — подумал Велла. Но продолжал настаивать:

— Однако ж вы его навещаете, беседуете с ним… Я ведь тоже духовное лицо.

— Есть разница.

«Знаю, что есть: ты еще и доносчик». Но вслух согласился:

— Понимаю. Тогда не могли ли бы вы по крайней мере передать ему от меня привет, сказать, что…

— Что сказать?! — подхватил Терези, навостривший уши в надежде услышать что-нибудь интересненькое, что можно было бы доложить монсеньору Лопесу.

— …Сказать ему, что я раскаиваюсь в содеянном. Ну, вы понимаете, я имею в виду кодексы… Да, да, раскаиваюсь и хочу, чтобы он это знал; и что… Впрочем, больше ничего. Скажите, раскаялся и шлю ему привет.

— Он что, ваш исповедник?

— Да нет, я не потому… Это, знаете ли, сложный вопрос. Чертовски трудно объяснить… — «Потому сложный, — мысленно отметил аббат, — что никакого раскаяния я не испытываю. И затеял этот разговор не для того, чтобы обмануть Ди Блази, и не в утешение ему: плевать он хотел на меня и на мои кодексы, особенно в такой момент. Дело совсем в другом…»

— Я ему передам. Могу сделать даже больше… Скоро его повезут пытать…

— Как, снова?!

— Положено по приговору: «torqueatur tamquam cadaver in capite alieno ad vocandos complices» [77] … Если вы сегодня выйдете на прогулку пораньше — охранников я сейчас предупрежу — и встанете с той стороны площадки, что ближе к большому двору, вы увидите, как Ди Блази поведут к карете. Я ему скажу, чтобы он посмотрел в вашу сторону.

— Буду вам очень признателен, — сказал аббат. — Только не забудьте передать ему мои слова.

Четверть часа спустя за ним пришли охранники — вести на прогулку. Солнце слепило глаза, у аббата даже слегка закружилась голова. Но вскоре он почувствовал себя свободным и легким, как флаг с лилиями, шелестевший и хлопавший на морском ветру над его головой. Внизу, в большом дворе, черным тараканом на фоне светлой гальки ждал экипаж. Аббат раскрыл молитвенник и сделал вид, будто углубился в чтение; сам же не сводил глаз с кареты. Он говорил себе: «То, что ты делаешь, глупо, смешно, как все, что диктуется чувством: пока эмоции остаются в своей сфере — куда ни шло, но при первом же соприкосновении с реальностью их абсурдность становится очевидна». И все-таки ждал появления узника с таким нетерпением и волнением, что его била дрожь.

Прошло с полчаса, и через двор к карете направились четыре солдата, за ними медленно, едва передвигая ноги, конвоируемый еще двумя солдатами, шел Франческо Паоло Ди Блази. Из-за дальности расстояния или из-за того, что солнце светило сбоку, двигавшиеся там, внизу, фигуры казались сплющенными, величиной не больше отбрасываемой ими тени. Но когда Ди Блази подошел к карете и остановился у распахнутой солдатом дверцы, он обрел нормальный рост. Он обернулся, взглянул вверх, в сторону прогулочной площадки, снял шляпу и слегка поклонился. Аббат испугался, ужаснулся: человек, поздоровавшийся с ним оттуда, снизу, был сед как лунь. На фоне черной одежды, черного экипажа, черной тени эта неожиданная седина приобретала особую, жуткую отчетливость.

Аббат не мог рассмотреть лица под шапкой седых волос; ему показалось, что оно осунулось, ссохлось. Он ответил на приветствие, помахав молитвенником. Ди Блази скрылся в карете. Ошеломленную, затянувшуюся тишину нарушил окрик кучера, и колеса заскрежетали по гальке.

— Боже мой, — пробормотал аббат. — Боже, боже мой…

Никогда дотоле жизнь не оборачивалась к нему такой страшной стороной. Он вспомнил разные истории про злых духов, о том, что при их внезапном появлении люди седели, и подумал: «Для Ди Блази злым духом обернулся обычный живой человек».