Шрифт:
Дон Боско сказал, что готов пойти на риск, даже если Вархов обнаружит, что он сотрудничает с нами. Он не боится Вархова.
— Я вызову его на дуэль, — сказал дон Боско. — Я не участвовал в подобных схватках двадцать восемь лет только благодаря тому, что каждую минуту каждого дня из этих двадцати восьми лет помнил, что поклялся требовать сатисфакции у всякого, кто попробует говорить со мной не как надо. И эта клятва, сеньоры, обеспечивает мне спокойствие. — Эту уверенность Теотимо Бланденквеса подкрепляли седые, лихо закрученные усы. — Однако мое согласие осложняют соображения технического порядка, — добавил дон Боско. — Ведь вам придется просверлить много дыр. А мне не хочется осквернять почтенные стены.
Вилла дона Боско была разделена на два апартамента двадцать лет назад, и несколько почтенных стен наверняка было осквернено, но по выражению глаз дона Боско было ясно, что этими фактами пользоваться не стоит. Мы не нажимали, и за коктейлем благородный дон Боско уступил квартиросъемщику Бланденквесу. Ховард получил разрешение установить оборудование. Нам придется заплатить тридцать процентов сверх, а потом отремонтировать все стены — деревянные панели, каменный фундамент и лепку, попорченные при установке аппаратуры.
— Старый вор, — сказал Хант, — наверное, попросит Горди Морвуда представлять его интересы в комитете по репарациям.
В тот вечер настроение у меня было ужасно подавленное. Хотя ничто не мешало мне писать Киттредж когда захочу, однако я понял, что не стоит копить написанные страницы до 1 июня, так как письмо, не отосланное сразу, кажется вроде бы уже и ненужным. А кроме того, я физически тосковал по Киттредж. Ночь за ночью мне снилось, что я обладаю ею, и я просыпался посреди ночи. Такого раньше никогда не было, и я был потрясен животным характером нашей любви. Это напоминало бордель. Я начинал думать, не распаляет ли меня ситуация с Либертад, Пеонесом и Шеви. Там все было тихо, и я мог надеяться, что ничего и не возникнет, и все же тревога не оставляла меня во время работы днем и будоражила сон ночью.
32
1 июня 1958 года
Дорогая Киттредж!
Хотелось бы мне сказать, что великое множество событий, приключившихся до 1 июня, заставило меня забыть о времени, но, боюсь, это совсем не так. Вы — богиня-колдунья, по чьему велению все кипит в нашей резидентуре, пока я шлю вам письма. А как только перестаю слать — замирает.
Конечно, несколько событий в этом месяце все же случилось. Вице-президент Никсон останавливался в Монтевидео во время своего южноамериканского турне, и Хант водил его по посольству, полностью нарушив при этом прикрытие нашей резидентуры и дав мистеру и миссис Никсон краткую характеристику каждого из нас, а именно: «Вот это Шерман Порринджер — он может рассказать вам все, что вы, мистер вице-президент, пожелаете узнать об уругвайских профсоюзах, и о том, как мы помогаем им избавиться от леваков».
Порринджер, видит Бог, был настолько смущен, что издал какой-то трубный звук, словно оклахомский осел.
«Значит, в некоторых из этих профсоюзов существует здоровый демократический дух?» — спросил Никсон.
«Не скажу, что этого нет», — ответил Порринджер. А нам трижды в неделю приходится слушать, как он поливает местных рабочих лидеров: «Дураки, сволочи, уругвайские задницы!»
И сейчас Хант перед вице-президентом Никсоном говорит ему: «Ну, раз ты не говоришь „нет“, значит, говоришь „да“?»
«Там есть подлинно демократический дух», — выдавливает из себя Порринджер.
Тут Хант решает произнести речь перед мистером и миссис Никсон в нашем присутствии, а не в уединении своего кабинета. Не знаю, объяснялось ли это нервозностью, бравадой или желанием произвести и на нас впечатление, но, так или иначе, шеф резидентуры имеет право пропеть свою двухминутную арию, прежде чем вернуть гостей послу.
«Мистер вице-президент, — говорит Хант, — я воспользуюсь данным случаем, чтобы восстановить в вашей памяти один незначительный случай, когда однажды вечером мы с моей женой Дороти отправились после театра поужинать в ресторан „У Харви“ и, на наше счастье, нас посадили рядом с вами и миссис Никсон. Могу ли я напомнить вам, что, повинуясь импульсу, я подошел к вашему столику и представился? И вы любезно пригласили нас с Дороти присоединиться к вам».
«Ховард Хант, я очень хорошо помню этот случай», — сказал вице-президент.
Мне, Киттредж, не показалось, что он помнил это. У Никсона низкий глубокий голос, вызывающий впечатление хорошо смазанной дрели, но мягкость тона выручает его в тяжелые минуты. Вам не кажется, что жизнь политического деятеля полна смутных воспоминаний? Столько проходит через его жизнь людей! Во всяком случае, Никсон произнес это таким же елейным голосом, как диктор английского радио, объявляющий: «А сейчас ее величество проходит мимо ожидающей толпы», но глаза быстро просигналили Пэт, и его супруга, тонкая как хлыст, подтвердила: «Совершенно верно. Дик, это было в тот вечер четыре года назад, когда ты выступал перед Обществом бывших агентов ЦРУ».
«Правильно, — сказал Дик, — блестящая группа, и шарики у них хорошо работали, когда мы перешли к вопросам».
«Хо-хо», — издал Хант.
«Тогда речь зашла о деле Хисса», — напомнила Пэт Никсон.
«Я помню, — сказал вице-президент, — вы поздравили меня с успехом моего „неустанного преследования“, как вы выразились, Алджера Хисса, и я поблагодарил вас. В те дни по этому вопросу все еще было немало division de opiniones[135], если я правильно употребляю испанское выражение».
«Безусловно, правильно, — сказал Хант. Казалось, он сейчас привстанет на цыпочки и пустится в пляс — так он был возбужден. — Я помню, это были для меня на редкость приятные полчаса беседы по вопросам внутренней и внешней политики. У вас великолепная память, сэр».