Теперь отец разговорился вовсю. Любая победа над незнакомцем была равносильна победе над ордами противника. Эл был тут же объединен с русскими.

— В Красной Армии шесть миллионов солдат, — сказал отец, — а у нас всего миллион. Это включая НАТО. Русские за два месяца могут захватить всю Европу. Такое положение дел существует уже три года.

— Так почему же они ее не захватили? — спросил я. — Папа, я читал, что в войну было убито двадцать миллионов русских. Зачем им начинать новую войну?

Он допил вино.

— Откуда мне, черт побери, знать. — Официант подскочил, чтобы наполнить ему рюмку, а отец, пригнувшись, продолжил: — Я скажу тебе зачем. Коммунизм — это как чесотка. Что значит подцепить чесотку? Это значит, что тело у тебя вышло из строя. Любая мелочь разрастается до гигантских размеров. Таков коммунизм. Сто лет тому назад у всех было свое место. Был ты бедняком — значит, Господь решил, что ты должен быть бедняком. И тебе сочувствовали. Человека богатого мерили более суровой меркой. В результате классы мирно сосуществовали. Но тут на нас обрушился материализм. Материализм пропагандировал идею, что мир — это всего лишь машина. В таком случае каждый имеет право улучшать ту часть машины, какой он является. Такова логика атеистов. И вот теперь нам прожужжали этим все уши, и ничто больше не имеет прежнего вкуса. Все живут в напряжении, а Бог превратился в абстракцию. И поскольку ты не можешь наслаждаться жизнью в своей стране, то начинаешь поглядывать на страну соседа.

В задумчивости он сделал большой глоток из рюмки. Мой отец всегда умел оживлять клише. Многие в задумчивости делают большие глотки вина, но мой отец пил как ирландец. Он был убежден, что вместе с обжигающим алкоголем в него вселяются настоящие и реальные духи. Он вдыхал в себя кипящий воздух и выдыхал собственное возбуждение. Эмоции никогда нельзя растрачивать зря.

— Рик, твердо знай одно. Готовится большая война. Эти коммунисты ненасытны. Мы относились к ним как к друзьям во время войны, и они никогда нам этого не простят. Когда ты станешь старше, может случиться такое несчастье, что ты завяжешь роман с уродкой, которой доставляет удовольствие общение с тобой, но она никогда еще не жила постоянно с мужчиной. Слишком она уродлива. Друг мой, ты попал в беду. Довольно скоро она станет ненасытна. Ты дал ей попробовать запретного плода. Таковы и русские. Они завладели Восточной Европой, теперь они хотят иметь всю Европу.

Немного помолчал.

— Нет, — сказал он, — аналогия неудачная. На самом деле все куда хуже. Мы вступили в решающую схватку с русскими, а это значит, что мы должны все использовать, не брезгуя ничем. Не только кухонную мойку, но и тараканов, которые живут в ней.

В этот момент излияния моего отца были прерваны двумя седовласыми джентльменами, сидевшими справа от него. Они поднялись, собираясь уходить, и один из них сказал:

— Я невольно слышал, что вы говорили своему сыну, и хочу сказать, что вполне с вами согласен. Эти русские хотят расколоть нашу скорлупу и полакомиться вкусным мясом. Не допустите их до этого.

— Нет, сэр, — сказал отец, — они не получат ни одной косточки. — При этих словах он встал. Единодушие, порождаемое одинаковыми условиями жизни, обволакивало нас. В воздухе «Двадцати одного» чувствовались самоуважение, жажда приключений и достаток. Даже я был тут человеком преуспевающим.

Когда мы снова сели, отец сказал:

— Держи это строго про себя. Я собираюсь доверить тебе один очень важный секрет. Гитлер в свое время говорил: «Большевизм — это яд». Эту идею не стоит с ходу отвергать потому лишь, что ее высказал Адольф. Гитлер был чудовищем и потому испортил наступление на большевизм для всех нас. Но основополагающая идея верна. Большевизм действительно яд. Мы дошли даже до того, — и тут отец понизил голос, так тихо он за весь обед не говорил, — когда мы вынуждены были воспользоваться услугами нескольких бывших нацистов для борьбы с красными.

— Не может быть, — сказал я.

— Да, — сказал он. — У нас едва ли был выбор. Управление стратегических служб некомпетентно в этих делах. Предполагалось, что мы должны заслать агентов во все страны за «железным занавесом», а мы не смогли забросить туда даже зерна для птиц. Не успевали мы создать сеть, как выяснялось, что ею руководят русские. Большой русский медведь может двинуть свои армии в любое место за «железным занавесом», а у нас нет достаточно эффективной системы предупреждения. Если бы два года назад Советы захотели пройти маршем по всей Европе, они вполне могли бы это сделать. Мы бы утром встали с постели и услышали на улице их танки. Никакой надежной разведки. Это же страшно. Хотелось бы тебе жить с завязанными глазами?

— Подозреваю, ничего хорошего в этом нет.

— Вот дело и дошло до того, что пришлось нам воспользоваться услугами нацистского генерала. Назову его генерал Микропленка. Настоящее имя я открыть не могу. Он был главным немецким разведчиком на русском фронте. Он выуживал наиболее многообещающих русских военнопленных и умудрялся заслать их обратно за линию фронта. И они некоторое время работали на него в Красной Армии, несколько человек даже пролезли в Кремль. Как раз перед концом войны этот генерал вместо того, чтобы уничтожать свои архивы, закопал пятьдесят стальных ящиков где-то в Баварии. Это были ящики с микропленками его архива. Весьма объемистая продукция. Нам этот архив был нужен. Он теперь ведь имеет дело с нами. Он создал новые сети по всей Восточной Германии, и восточногерманские коммунисты выбалтывают его западногерманским агентам почти все, что собираются делать красные в Восточной Европе. Этот генерал в прошлом, конечно, нацист, но хочешь не хочешь, он для нас бесценен. Вот чем я занимаюсь. Чтоб уничтожить самое большое зло, сотрудничаешь с тем, что поменьше. Мог бы ты так поступать?

— Возможно.

— Ты, пожалуй, чересчур большой либерал, Херрик. Либералы не желают видеть всего зверя сразу. Говорят: дайте нам наиболее лакомые куски. А я считаю, Богу не помешает иметь несколько солдат.

— Что ж, я полагаю, я мог бы быть неплохим солдатом.

— Надеюсь. Тогда, со сломанной ногой, ты вел себя как настоящий солдат.

— Ты так считаешь? — Уже одна эта его фраза делала для меня наш ленч событием из ряда вон выходящим. И мне захотелось, чтобы он ее повторил.