Если знать Штюльпнагеля, Попица и Йессена, к тому же еще Шуленбурга и Хофаккера, то картина фронды в тотальном государстве будет завершена. Очевидно также, что ведущей становится моральная субстанция, а не политическая. В действии она слабее, и поэтому ситуация только бы улучшилась, если б явился какой-нибудь Сулла, пусть даже в лице обычного народного генерала.

О зеркалах и об удивительном изменении человеческой физиогномики, чему они немало способствуют. Если наш взгляд, скользнув, увидит собеседников в зеркале, то обнаружит в них совершенно новые черты. Так могли выглядеть их предки, так могут проявляться духовные смыслы, тайно лежащие в них. Это действует особенно сильно, когда зеркальная поверхность как бы движется, вращается, словно в дыму вчерашних сигар, струйкой поднявшемся от консоли. Зеркала раскрываются. В связи с этим — изменения в лике мертвецов: мы видим их в свете, падающем из темного зеркала.

Перед обедом зашли два юных фламандца, Клаес и Виллем. Мы побеседовали о Германии и Франции, взаимоотношения коих они видят яснее, с позиции a cheval. [268] О ситуации, мавританцах, обеих литературах, в частности о Леото, {193} его книга «Passe-Temps» [269] принадлежит как раз к кругу моего чтения.

Я уже давно заметил, что моя способность говорить зависит от духовности моих слушателей. Колесо беседы словно катится по относительно гладкой поверхности — и потому сравнительно уверенно и без усилий. Примечательно, однако, что при первой встрече с незнакомцем мне не нужно ждать, пока он выскажется, — вероятно, у того также есть духовная аура, аромат духовности.

Париж, 30 апреля 1944

Первый визит к Шпейделю, ставшему начальником канцелярии при Роммеле и как раз тем человеком, который яснее всего видит ситуацию на Западе. Главная квартира находится в Ла-Рош-Гюйоне, в одном из замков Ла Рошфуко. Там я недолго побеседовал с герцогом и герцогиней, в частности о моем пребывании в Монмирае.

Ландшафт вокруг Ла-Рош-Гюйона с его большими пещерами и, подобно органным трубам, вздымающимися над долиной Сены утесами похож на таинственный лабиринт. В этом смысле он кажется ярко выраженным субстратом исторических событий, каким он и был в действительности со времен норманнов, а может быть, еще и раньше. Он надевает на себя историю и окрашивает ее в свои тона.

Склоны были увенчаны противовоздушными батареями, а в долине находилось танковое соединение, предназначенное для личной охраны главнокомандующего, а также для политических целей. Невероятные тяготы войны приобретают в этих зонах вид величайшей легкости; находишься ближе к центру, вокруг которого вращается страшное тяжелое колесо. Используя этот образ, я хочу остаться в технической сфере, в системе координат насилия, но там, где еще сквозят некоторые черты духовности, — в Мавритании. Это требует определенной веселости, какая сопутствовала Сулле, когда он осаждал Афины.

Париж, 1 мая 1944

День ландышей. Шпейдель попросил рукопись воззвания для Роммеля, которому захотелось ее почитать. Завтрак у Друана с Абелем Боннаром. Я не перестаю восхищаться упорядоченностью и точностью его мыслей, его вольтерьянской и вместе с тем кошачьей духовностью, быстро схватывающей суть людей и предметы, играючи вертящей ими и царапающей до крови.

Я использовал возможность сообщить ему, что Леото — может быть, последний классик — в жалком состоянии обитает в одном из здешних пригородов и, несмотря на преклонные лета, не получает никакой помощи. Боннар принял это близко к сердцу и просил меня держать его в курсе дела. Леото, правда, — циник, довольствующийся единственным креслом в обществе кошек; он может наговорить и грубостей. К этому еще добавляется злосчастная политическая ситуация, каждое человеческое действие окрашивающая в мрачные тона.

После полудня снова в Венсене, в обществе докторессы. Мы немного позагорали на траве у дороги, опоясывающей форт. На бастионах полуголые солдаты перебрасывались шутками, взирая оттуда на по-воскресному одетых парижан, как римские легионеры с цитадели завоеванного города.

В лесу, в несметных количествах, цвела сцилла. [270] Мутные, серо-зеленые ручьи кишели головастиками, некоторые из них уже растопыривали свои крошечные задние лапки. По какой, собственно, причине существует это временное несогласие в развитии пар конечностей, обе из которых сопричастны друг другу? Старая школа отсылает к переформированию устройства плавников — но именно это и делает предвидение чудом. Здесь видна длань демиурга, нанизывающего мотивы на жизненную материю. Босоногие дети ловили эту живность и запирали ее в маленькие запруды, обнося стенами из ила.

Потом снова у форта — в тот момент, когда над ним пролетали две американские эскадрильи и с валов пушка открыла по ним огонь. Картины смерти и ужасов сновидческими играми проникают в радости повседневной жизни, — так в коралловых садах среди пестрых теней виднеются щупальца и пасти чудовищ.

Париж, 2 мая 1944

Днем у моста Нейи, с высоты которого я долго глядел на воду. Там у плоского берега играла большая стая маленьких рыбок; как бы дыша, она то расширялась, то сжималась, словно вилась вокруг какого-то центра. Сверху движение было трудно уловить, так как спинки этих тварей мало отличались от окраски воды. Но время от времени над безымянной толчеей высвечивалось нечто, похожее на серебряную молнию, которая, искрясь, описывала крут. Это происходило оттого, что попеременно то одна то другая из рыбок, вытолкнутая вверх всеобщим усилием, кружилась по воде, подобно кораблику. При этом она ложилась на бок, и ее белое тельце сверкало в дневном свете.

Я долго смотрел, как среди темной толчеи вспыхивали серебряные точки, вновь опускаясь после того, как пульсирующая фигура, которую они описывали, завершалась. Что это были за сигналы и для чьих глаз они были предназначены?

Я долго смотрел — здесь в простейшем образе открывалось то, что у нас называется триумфом. Присутствовали все его элементы: и безымянная масса, стекающаяся воедино, и ее пульсация, и ритм, и напряжение, которое разряжалось в высшем порыве индивидуума, отделяющегося от толпы и вбрасываемого в свет. Так из сонма воинов и из серых полчищ высвечиваются герои, бойцы-одиночки, так отделяется, сияя своим облачением, солист от кордебалета и так песнь великого певца вырывается из концертного хора.