Алевтина покрылась от смущения малиновыми пятнами.

— Вы, мать, сразу же и критикуете, — вступился за жену Петр. — Давайте лучше глотнем по капельке.

— А что такого я сказала? Я ж ей все-таки не чужая.

Петр взглянул на мать. В этом взгляде были и признательность, и теплота, и что-то еще, понятное, наверное, лишь им двоим.

— Ну и крепкую же, гады, водку нынче гонют — так в глаза и шибает.

Поставив на стол пустую стопку, баба Галя долго вытирала кончиком платка глаза.

— А это потому, что я ее на солнышке согрел. Сорок градусов своих плюс двадцать с неба. Физику, мать, надо знать.

Откинувшись на спинку скамейки, Петр расхохотался.

— Гром, что ли, рыкает, — проснулась Егоровна. — Пойду-ка я домой, белье посымаю, не то дождиком намочит.

— Напугал бедную пенсионерку. — Алевтина коснулась пальцами щеки Петра. — Смотри, как вспотел. Еще просквозит на ветру. Накинул бы чего.

— Там на вешалке в передней китель старый висит. Сбегай, принеси мужу, — наказала баба Галя.

Алевтина пошла к дому.

— Ишь, небось и это платье сама пошила. Мастерица! — похвалила баба Галя, глядя ей вслед. — Пускай и мне халат скроит из того сатина, какой я за семечки взяла. Полька в прошлый раз проймы заузила — руки не подымешь. Такой богатый отрез испортила… А я ей крепдешин подарю в белый горошек. Помнишь, ты со своих курсов привез? — Она повернулась к сыну. — Для меня яркий сильно, а ей, молодой, как раз к лицу…

Оля вслушивалась в соловьиный хор. Ей вдруг показалось, что соловьи поют и для нее тоже.