Шрифт:
5
К А. А. Плещееву
Ну, как же вздумал ты, дурак, Что я забыл тебя, о рожа! Такая мысль весьма похожа На тот кудрявый буерак, Который, или нет, в котором, Иль нет опять, а на котором… Но мы оставим буерак, А лучше, не хитря, докажем, То есть простою прозой скажем, Что сам кругом ты виноват, Что ты писать и сам не хват; Что неписанье и забвенье Так точно то же и одно, Как горький уксус и вино, Как вонь и сладкое куренье. И как же мне тебя забыть? Ты не боишься белой книги! Итак, оставь свои интриги И не изволь меня рядить В шуты пред дружбою священной. Скажу тебе, что я один, То есть, что я уединенно И не для собственных причин Живу в соседстве от Белева Под покровительством Гринева, То есть, что мне своих детей Моя хозяйка поручила И их не оставлять просила, И что честн'oе слово ей Я дал и верно исполняю, А без того бы, друг мой, знаю, Давно бы был я уж в Черни. Мои уединенны дни Довольно сладко протекают. Меня и музы посещают, И Аполлон доволен мной, И под перстом моим налой Трещит — и план и мысли есть, И мне осталось лишь присесть Да и писать к царю посланье. Жди славного, мой милый друг, И не обманет ожиданье. Присыпало все к сердцу вдруг. И наперед я в восхищенье Предчувствую то наслажденье, С каким без лести в простоте Я буду говорить стихами О той небесной красоте, Которая в венце пред нами, А ты меня благослови, Но, ради Бога, оживи О Гришином выздоровленье Прекрасной вестию скорей, А то растает вдохновенье, Простите. Ниночке моей Любовь, и дружба, и почтенье, Прошу отдать их не деля, А Губареву — киселя! 6
Два послания
К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину
I
Милостивый государь Василий Львович и ваше сиятельство князь Петр Андреевич!
Вот прямо одолжили, Друзья! Вы и меня стихи писать взманили. Посланья ваши — в добрый час сказать, В худой же помолчать — Прекрасные, и вам их грации внушили. Но вы желаете херов, И я хоть тысячу начеркать их готов, Но только с тем, чтобы в зоилы И самозванцы-судии Меня не завели мои Перо, бумага и чернилы. Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист, Грамматика тебя угодником считает, И никогда твой слог не ковыляет — Но кажется, что ты подчас многоречист, Что стихотворный жар твой мог бы быть живее, А выражения короче и сильнее. Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас Предмет свой забываешь. Твое «посланье» в том живой пример для нас [63] . Вначале ты завистникам пеняешь: «Зоилы жить нам не дают! — Так пишешь ты. — При них немеет дарованье, От их гонения один певцу приют — молчанье». Потом ты говоришь: «И я любил писать, Против нелепости глупцов вооружался, Но гений мой и гнев напрасно истощался: Не мог безумцев я унять, Скорее бороды их оды вырастают, И бритву критики лишь только притупляют; Итак, пришлось молчать». Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья Должно быть для певца? Гоненья ль зависти, или иносказанья, Иль оды пачкунов без смысла, без конца? Но тут и все погрешности посланья; На нем лишь пятнышко одно, А не пятно. Рассказ твой очень мил, он, кстати, легок, ясен, Конец прекрасен; Воображение мое он так кольнул, Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе, Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре Веселию кричать: ура! и протянул Уж руку, не найду ль волшебного бокала. Но, ах, моя рука поймала Лишь друга юности и всяких лет, А вас, моих друзей, вина и счастья, нет! Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт. Перед судилище явись с твоим «посланьем» [64] . Мой друг, твои стихи блистают дарованьем, Как дневный свет. Характер в слоге твой есть, точность выраженья, Искусство — простоту с убранством соглашать, Что должно в двух словах, то в двух словах сказать И красками воображенья Простую мысль для чувства рисовать. К чему ж тебя твой дар влечет — еще не знаю, Но уверяю, Что Фебова печать на всех твоих стихах. Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах, Ты Рифмина убить способен эпиграммой, Но и высокое тебе не высоко, Воображение с тобою не упрямо, И для тебя летать за ним легко По высотам и по лугам Парнаса. Пиши — тогда скажу точней, какой твой род; Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод, Которая живет не для веков, для часа. Тебе за «песенку» перелететь дала, А много-много за «посланье». Но, кстати, о посланье: О нем ведь, кажется, вначале речь была. Послание твое — малютка, но прекрасно, И все в нем коротко да ясно. «У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!» Прелестный стих и точно твой. «Язык их — брань, искусство — Пристрастьем заглушать священной правды чувство, А демон зависти — их мрачный Аполлон!» Вот сила с точностью и скромной простотою. Последний стих — огонь, над трепетной толпою Глупцов, как метеор ужасный, светит он. Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство Не к смыслу привело, а к рифме вероломство. Скажи, кто этому словцу отец и мать? Известно: девственная вера И буйственный глагол — ломать. Смотри же, ни в одних стихах твоих примера Такой ошибки нет. Вопрос: О ком ты говоришь в посланье? О глупых судиях, которых толкованье Лишь косо потому, что их рассудок кос. Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает, Где на доверенность прекрасную души Предательством злодей коварный отвечает. Хоть тысячу зоил пасквилей напиши, Не вероломным свет хулителя признает, А злым завистником иль попросту глупцом. Позволь же заклеймить хером Твое мне вероломство. «Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец; Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец; Ты из моих стихов потомство В свои стихи отмежевал Да в подтверждение из Фебова закона Еще и добрую статейку приискал. Не тронь! иль к самому престолу Аполлона Я с апелляцией пойду И в миг с тобой процесс за рифму заведу!» Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство; Грабитель ты, не я, И ум — правдивый судия Не на твое, а на мое потомство. Ему быть рифмой дан приказ, А Феб уж подписал и именной указ. Поверь, я стою не укора, А похвалы. Вот доказательство: «Как волны от скалы, Оно несется вспять!» — такой стишок — умора. А следующий стих, блистательный на взгляд: «Что век зоила — день! век гения — потомство!» — Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд, Есть настоящее рассудка вероломство. Сначала обольстил и мой рассудок он; Но… с нами буди Аполлон! И словом, как глупец надменный, На высоту честей фортуной вознесенный, Забыв свой низкий род, Дивит других глупцов богатством и чинами, Так точно этот стих-урод Дивит невежество парадными словами; Но мигом может вкус обманщика сразить. Сказав, рассудку в подтвержденье: «Нельзя потомству веком быть!» Но станется и то, что и мое решенье Своим «быть по сему» Скрепить бог Пинда не решится; Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться: Люблю я этот стих наперекор уму. Еще одно пустое замечанье: «Укрывшихся веков» — нам укрываться страх Велит, а страха нет в веках, — Итак, «укрывшихся» — в изгнанье. «Не ведает врагов» — не знает о врагах. Так точность строгая писать повелевает И муза точности закон принять должна, Но лучше самого спроси Карамзина: Кого не ведает или о ком не знает, По самой точности точней он должен знать. Вот все, что о твоем посланье, Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать. Чур, не пенять на доброе желанье; Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет — Прочти и сделай замечанье. А в заключение обоим вам совет: «Когда завистников свести с ума хотите И вытащить глупцов из тьмы на белый свет — Пишите!»63
К кн. П. А. Вяземскому. — A. M.
64
К В. Л. Пушкину. — A. M.
II
Preambule
65
Намек на Шишкова, который употреблял «иносказание» вместо «аллегория». — A. M.
7
Записка к баронессе Черкасовой
И я прекрасное имею письмецо От нашей долбинской Фелицы. Приписывают в нем и две ее сестрицы; Ее же самое в лицо Не прежде середы увидеть уповаю; Итак, одним пораньше днем В володьковский эдем Во вторник быть располагаю — Обедать, ночевать, Чтоб в середу обнять Свою летунью всем собором И ей навстречу хором «Благословен грядый» сказать. Мои цыпляточки с Натальею-наседкой Благодарят от сердца вас За то, что помните об них, то есть об нас. Своею долбинскою клеткой (Для рифмы клетка здесь) весьма довольны мы: Без всякой суетной чумы Живем да припеваем. Детята учатся, подчас шалят, А мы их унимаем, Но сами не умней ребят. По крайней мере, я — меж рифмами возиться И над мечтой, Как над задачею, трудиться… Но просим извинить: кто в праве похвалиться, Что он мечте не жертвует собой? Все здесь мечта — вся разница в названье, Мечта — веселье, мечта — страданье, Мечта и красота; И всяк мечту зовет, как Дон Кихот принцессу, Но что володьковскую баронессу Я всей душой люблю… вот это не мечта. P.S. Во вторник ввечеру Я буду (если не умру Иль не поссорюсь с Аполлоном) Читать вам погребальным тоном, Как ведьму черт унес [66] , И напугаю вас до слез. 8
Ноябрь
Ноябрь, зимы посол, подчас лихой старик И очень страшный в гневе, Но милостивый к нам, напудрил свой парик И вас уже встречать готовится в Белеве; Уж в Долбине давно, В двойное мы смотря окно На обнаженную природу, Молились, чтоб седой Борей Прислал к нам поскорей Сестру свою метель и беглую бы воду В оковы льдяные сковал; Борей услышал наш молебен: уж крошится На землю мелкий снег с небес, Ощипанный белеет лес, Прозрачная река уж боле не струится, И, растопорщивши оглобли, сани ждут, Когда их запрягут. Иному будет жаль дней ясных, А я жду не дождусь холодных и ненастных. Милей мне светлого природы мрачный вид! Пусть вьюга на поле кипит И снег в нас шапками бросает, Пускай нас за носы хватает Мороз, зимы сердитой кум, Сквозь страшный вихрей шум Мне голос сладостный взывает: «Увидишь скоро их! сей час недалеко! И будет на душе легко!» Ах! то знакомый глас надежды неизменной!.. Как часто вьюгою несчастья окруженной, С дороги сбившися, пришлец земной, Пути не видя пред собой (Передний путь во мгле, покрыт обратный мглой), Робеет, света ждет, дождется ли — не знает И в нетерпеньи унывает… И вдруг… надежды глас!.. душа ободрена! Стал веселее мрак ужасный, И уж незримая дорога не страшна!.. Он верит, что она проложена Вождем всезнающим и к куще безопасной, И с милым ангелом-надеждой он идет И, не дойдя еще, уж счастлив ожиданьем Того, что в пристани обетованной ждет! Так для меня своим волшебным обещаньем Надежда и зиме красу весны дает! О! жизнь моя верна, и цель моя прекрасна, И неизвестность мне нимало не ужасна, Когда все милое со мной!.. Но вот и утро встало! О радость! на земле из снега одеяло! Друзья, домой! 66
Очевидно, имеется в виду «Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне и т. д.». — A. M.
9
Послание к А. А. Воейковой
Сашка, Сашка! Вот тебе бумажка, Сегодня шестое ноября, И я, тебя бумажкою даря, Говорю тебе: здравствуй, А ты скажи мне: благодарствуй. И желаю тебе всякого благополучия, Как в губернии маркиза Паулучия [67] , Так и во всякой другой губернии и уезде, Как по приезде, так и по отъезде, Избави тебя Бог от Грибовского, А люби и почитай господина Жуковского. 67
Имеется в виду лифляндский, эстляндский и курляндский генерал-губернатор Ф. О. Паулуччи. — A. M.
10
К князю П. А. Вяземскому
Ответ на его послание к друзьям
Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт! Проблему, что в тебе ни крошки дара нет, Ты вздумал доказать посланьем, В котором на беду стих каждый заклеймен Высоким дарованьем. Притворство в сторону! знай, друг, что осужден Ты своенравными богами На свете жить и умереть с стихами, Так точно, как орел над тучами летать, Как благородный конь кипеть пред знаменами, Как роза на лугу весной благоухать. Сноси ж без ропота богов определенье, Не мысли почитать успех за обольщенье И содрогаться от похвал. Хвала друзей — поэту вдохновенье, Хвала невежд — бряцающий кимвал. Страшися, мой певец, не смелости, но лени. Под маской робости не скроешь ты свой дар, И тлеющий в твоей груди священный жар Сильнее, чем друзей и похвалы и пени. Пиши, когда писать внушает Аполлон; К святилищу, где скрыт его незримый трон, Известно нам, ведут бесчисленны дороги, Прямая же одна; И только тех очам она, мой друг, видна, Которых колыбель парнасским лавром боги Благоволили в час рожденья осенить. На славном сем пути певца встречает гений, И, весел посреди божественных явлений, Он с беззаботностью младенческой идет, Куда рукой неодолимой. Невидимый толпе, его лишь сердцу зримый Крылатый проводник влечет. Блажен, когда, ступив на путь, он за собою Покинул гордости угрюмой суеты И славолюбия убийственны мечты. Тогда с свободною и ясною душою Наследие свое, великолепный свет, Он быстро на крылах могучих облетает И, вдохновенный, восклицает, Повсюду зря красу и благо: «Я поэт!» Но горе, горе тем, на коих эвмениды, За преступленья их отцов, Наслали Фурию стихов; Для них страшилища и Феб, и аониды, И визг карающих свистков Во сне и наяву их робкий слух терзает, Их жребий — петь назло суровых к ним судей: Чем громозвучней смех, тем струны их звучней, И лира наконец к перстам их прирастает, До Леты гонит их свирепый Аполлон, Но и забвения река их не спасает, И на брегу ее сквозь тяжкий смерти сон Их тени борются с бесплотными свистками. Но, друг, не для тебя сей бедственный удел, Природой научен, ты верный путь обрел. Летай неробкими перстами По очарованным струнам И музы не страшись! В нерукотворный храм Стезей цветущею, но скрытою от света Она ведет поэта. Лишь бы любовью красоты И славой чистою душа в нас пламенела, Лишь бы, минутное отринув, в высоты Она к бессмертному летела — И муза счастия богиней будет нам. Пускай слепцы ползут по праху к похвалам, Венцов презренных ищут в прахе И, славу позабыв, бледнеют в низком страхе, Чтобы прелестница-хвала, Как облако, из их объятий не ушла. Им вечно не узнать тех чистых наслаждений, Которые дает нам бескорыстный гений, Природы властелин, Парящий посреди безбрежного пучин, Красы верховной созерцатель И в чудном мире сем чудесного создатель. Мой друг, святых добра законов толкователь, Поэт на свете сем — всех добрых семьянин И сладкою мечтой потомства оживленной… О, нет! потомство не мечта! Не мни, чтоб для меня в дали его священной Одних лишь почестей блистала суета, Пускай правдивый суд потомством раздается — Ему внимать наш прах во гробе не проснется, И не достигнет он к бесчувственным костям. Потомство говорит, мой друг, одним гробам; Хвалы ж его в гробах почиющим невнятны, Но в жизни мысль об нем нам спутник благодатный, Надежда сердцем жить в веках, Надежда сладкая она, не заблужденье, Пускай покроет лиру прах — В сем прахе не умолкнет пенье Душой бессмертной полных струн. Наш гений будет, вечно юн, Неутомимыми крылами Парить над дряхлыми племен и царств гробами; И будет пламень, в нас горевший, согревать Жар славы, благости и смелых помышлений В сердцах грядущих поколений; Сих уз ни Крон, ни смерть не властны разорвать: Пускай, пускай придет пустынный ветр свистать Над нашею с землей сравнявшейся могилой — Что счастием для нас в минутной жизни было, То будет счастием для близких нам сердец. И долго после нас грядущих лет певец От лиры воспылает нашей, Внимая умиленно ей, Страдалец подойдет смелей К своей ужасной, горькой чаше И волю Промысла, смирясь, благословит; Сын славы закипит, Ее послышав, бранью И праздный меч сожмет нетерпеливой дланью. Давно в развалинах Сабинский уголок, И веки уж над ним толпою пролетели, Но струны Флакковы еще не онемели; И, мнится, не забыл их звука тот поток С одушевленными струями, Еще шумящий там, где дружными ветвями В кудрявые венцы сплелися древеса. Там под вечер, когда невидимо роса С роскошной свежестью на землю упадает И мирты спящие Селена осребряет, Дриад стыдливых хоровод Кружится по цветам, и тень их пролетает По зыбкому зерцалу вод; Нередко в тихий час, как солнце на закате Лиет румяный блеск на море вдалеке И мирты темные дрожат при ветерке, На ярком отражаясь злате, — Вдруг разливается как будто тихий звон, И ветерок, и струй журчанье утихает — Как бы незримый Аполлон Полетом легким пролетает — И путник, погружен в унылость, слышит глас «О смертный, жизнь стрелою мчится, Лови, лови летящий час: Он, улетев, не воротится».11
Завоевателям
Где всемогущие владыки, Опустошители земли? Их повелительные лики Смирились в гробовой пыли; И мир надменных забывает, И время с их гробов стирает Последний титул их и след, Слова ничтожные: их нет! 12
Смерть
То сказано глупцом и принято глупцами, Что будто смерть для нас творит ужасный свет. Пока на свете мы, она еще не с нами, Когда ж пришла она, то нас на свете нет.