Утро принесло головную боль и тошнотворное нытье в желудке. Она села на постели, потрясла головой убито – господи, как же они живут по утрам, которые пьющие. Ведь им ужасно стыдно, наверное. Как вспомнят, что накануне в непотребном виде творили… И то еще хорошо, что у нее в данный момент испуганное сознание помалкивает, спрятавшись за похмельную физиологию. А ну как в себя придет…

Ирина долго стояла под душем, безвольно вытянув руки вдоль тела. Упругие струи колотили по темени, будто старались выбить из головы вчерашний день. И позавчерашний тоже. И тот, роковой, с тети-Машиным письмом. Зачем она его прочитала? Жила бы сейчас, ничего не ведая, ни с кем не ссорясь…

Вдруг вспомнился ночной сон – черный ящик Пандоры. Она ж его не хотела открывать там, во сне. Даже ладони показывала – видите, ключа нет! Он сам открылся…

Обхватив себя руками, Ира поежилась. Вроде и душ горячий, а холодно вдруг стало. Внутри – холодно. И стыдно. Как она вчера – с мамой-то и со Снежаной… А вечером – с бедным Горским. Ох как стыдно! Еще и удовольствие получала, помнится.

Потом, сотворив большую чашку кофе и насладившись знакомым видом из окна кухни, успокоилась немного, стыд отошел, уступил место мыслям – довольно странным… И не мыслям даже, а памяти. Она вдруг полезла из детства, как перекисшее тесто из кастрюли. Обиженная, с компонентой своей детской виноватости. Будто эта компонента объяснить ей торопилась – есть, есть подоплека для объяснения всего того, что с тобой сейчас происходит. Потому что она – как горб за плечами, твоя детская виноватость. Да, отец плохой, маму бросил. Да, трудно одной ребенка «поднимать», как мама повторяет все время. Да, в доме холодно, и мама на работе устала, и надо печку топить, и ты еще тут, под ногами: кормить надо тебя, поить, одевать. А кто поможет? Никто, кому мы с тобой нужны. Тетки? А что тетки: ну да, помогают, конечно, кто спорит, еще бы не помогали.

И тут же всплывает отдельный синкоп в памяти – как мама готовилась к приезду теток. То есть готовила дом, чтоб совсем уж бедненько было, жалкенько. Выволакивала из сарая старые половики, крутила ковер, сопя, старательно засовывала под кровать. И ее обряжала в такое старье, что хоть из дома не выходи. Хитрила, в общем. Старалась еще и теток виноватыми сделать. Вот, мол, ваш братец меня с чем оставил, как хошь, так и живи. Чем хошь, тем и корми ребенка. Так и говорила – чем хошь…

Потом, когда от мамы сбежал отчим, дочь тоже оказалась в этом обстоятельстве виноватой. Потому что зачем мужику чужого ребенка кормить? И даже за Снежану виновата! Надо с малышкой нянькаться, а она все норовит с Игорьком время провести! Дался он ей, когда мать с ног сбивается… Наверное, ей легче было так жить, чтобы Ирина все время чувствовала свою вину? А может, произносила злые слова просто так, походя, не вкладывая в них обидного смысла? Сказала – и тут же забыла, не придав значения? Да, наверное, так и есть…

Но каждое обидное слово свою энергию несет. И если нет ей выхода – откладывается где-то в душе, копится помаленьку. Накопилось – живет себе, пока не тронули. А как тронут и кто тронет – одному богу известно. Но если уж тронули – тут никаких ключей подбирать не надо, черный ящик сам собой открывается. И отходи в сторону тот, кто когда-то его синкопами наполнил.

Вот вам и сон, пожалуйста, про черный ящик. И первая утренняя стыдливость тут ни при чем! Не за что ей стыдиться: как получилось, так получилось. Если уж все покатилось по такому сценарию, нет ее в том вины…

Ирина вздохнула, распрямила спину, глотнула остывший кофе. Усмехнулась – как, оказывается, легко себя оправдать. Меня обидели – я обижу. И до главного обидчика еще очередь дойдет. И для него памятные синкопы найдутся. Хотя бы из тех прожитых лет жизни матери-одиночки – ужасно обидных. Два года – как целая жизнь. Ты думал, я их забыла, да?

Хотя – чего там… Конечно, забыла. Вот же странное дело! Мелкие обиды на маму в кучку собрались и помнятся, а на Игоря – нет. Почему?! Может, он специалист по большим обидам, которые ни в один ящик не умещаются? Сами по себе живут, и ключа к ним не подберешь, чтобы на волю выпустить? Да и надо ли… Ирина еще не ответила на этот вопрос окончательно. Вот если б не любила, тогда б и вопроса не было…

Интересно, сколько она еще в этой невесомости продержится? Надо было вчера с мужем поговорить! Честно и откровенно. Он же сам хотел. Можно, конечно, и по предложенному Ольгой сценарию: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Да только актерских данных не хватит. И хитрости тоже. Как показала жизнь, эта хитрость имеет свойство трансформироваться в злые поступки, вылетающие из черного ящика. И майся потом совестью. Нет уж, и без того натворила делов, хватит.

И вдруг вспомнила, что за эти дни ни разу не позвонила тете Саше. Вот тебе, пожалуйста, еще одно зло. Тетка одна совсем, а она сидит, свои рефлексии по струнам перебирает. Ушла любимая племянница в тапочках, осерчав, хлопнула дверью и пропала.

Ну, это зло исправимо, допустим. Надо собраться да поехать к ней. А по дороге – в супермаркет заскочить, накупить продуктов, вкуснятинки всяческой. Хотя тетю Сашу этим не проймешь, это ж не мама.

Вот опять она – о маме! Хватит уже! Поворошила синкопы – и хватит. Все, надо ехать…

Позвонила в теткину дверь, заранее сложила руки в умоляющем жесте, подняла брови домиком. Всхлип замка, скрежет цепочки… Тети-Сашино лицо – измученное, но радостное.

– О господи, Ирочка, девочка, наконец-то! А я тебе и звонить боюсь.

– Простите меня, блудную девочку! Видит бог, не достойна я этого высокого звания.

– Ой, да ладно тебе! – рассмеялась тетя Саша, отходя в сторону. – Заходи. А это что у тебя? Что за пакеты?

– Это – вам. Тут продукты всякие.

– С ума сошла! Зачем столько? Я и есть-то не могу толком. Как вспомню, что скоро воскресенье, а Маши нет. Ты ж помнишь, как мы по воскресеньям обедали.

– Помню. А хотите, я каждое воскресенье с вами буду обедать? Так же скатерть крахмальную на стол, приборы. Чтоб традицию поддержать, а?