Но давайте представим себе, что лето 1529 года оказалось бы не столь дождливым. Или (решив предпочесть метеорологическим случайностям случайность человеческих решений), что Сулейман выступил к Вене другим, более сухим летом 1527 года — сразу после победы при Мохаче. В 1532 году (который, кстати, тоже выдался дождливым) султан доказал, что способен наносить страшные удары по сердцу габсбургских владений, опустошив австрийскую провинцию Штирию. Правда, тогда он уже не рискнул напасть на Вену, защищенную, по словам Бигелоу, «вероятно, самой большой армией, какую когда-либо удавалось собрать Западной Европе». Каковы же были бы результаты турецкого вторжения, случись оно не в 1529 и 1532, а в 1527 году — когда у Габсбургов не было времени организовать отпор?

Во-первых, следует предположить, что Сулейман почти наверняка захватил бы Вену. Во-вторых, он нашел бы себе союзников на западе. Габсбургов, имевших императорский титул и являвшихся наследственными государями не только Австрии, Богемии и Нидерландов, но и многих владений в Италии, и а также всей Испании, боялись и ненавидели почти все европейские монархи. И даже то, что Габсбурги оказались на передней линии борьбы с мусульманской экспансией, вовсе не обеспечивало им поддержку всех христианских королей — многие относились к ним хуже, чем к туркам. Франция и некоторые итальянские княжества создали Коньякскую лигу, дабы попытаться выдавить Габсбургов из Италии. Ответные действия Карла привели к разграблению Рима, но он никогда не рискнул бы начать эту кампанию, оставив в тылу угрожавшего ему из Вены Сулеймана. Представляется весьма вероятным, что Коньякская лига, договорившись с султаном, пресекла бы в зародыше попытки Габсбургов закрепиться в Италии и не допустила бы установления там полуторавекового австрийского владычества. Ведь пошла же Венеция на торговое соглашение с Портой в 1521 году, а Франция вступила в союзнические отношения с турками в 1530-х. Папе, как главе христианства, пришлось бы держаться в стороне, но прочих государей Италии союз с неверными против ненавистных Габсбургов смутил бы не больше, чем венецианцев или французов.

Но коль скоро силы Карла были бы отвлечены на Сулеймана, его итальянские союзники скорее всего перебежали бы на сторону Лиги, что, в свою очередь, имело бы существенные последствия для европейской культуры. Рим не подвергся бы материальному, а главное, духовному опустошению. Десятилетия спустя, анализируя случившееся в 1527 году, историк искусства и художник Джорджо Вазари описал бедствия, выпавшие на долю римских художников. Некоторые погибли, многие получили увечья, потеряли имущество, впали в нищету. Им пришлось добывать себе пропитание черной работой или бежать из города. Вазари отмечал, что «подвергаясь насилию, тонкие натуры теряют перед собой цель и деградируют». Словно в подтверждение этой мысли переживший эти события Себастьян дель Пьомбо писал: «Похоже, я уже не тот Себастьян, каким был до разграбления. Мне больше никогда не вернуться к прежнему состоянию ума».

Другая история, рассказанная Вазари, тоже на имеет счастливого конца. По его словам, великий художник-маньерист Пармиджано не смог закончить своего Святого Иеронима «...из-за катастрофического разграбления Рима, во время которого не только пострадали искусства, но и многие художники лишились жизни. Франческо [Пармиджано] тоже был недалек от того, чтобы распроститься со своей, ибо когда началось вторжение, был так погружен в работу, что заметил германцев, лишь когда те ворвались в его дом. Они уже собрались напасть на него, но, увидев художника за работой, были настолько поражены картиной, что, будучи, видимо, людьми воспитанными, позволили ему продолжать... Но в тот момент Франческо был на волосок от гибели».

В конце концов Пармиджано бежал из Рима и вернулся в родную Парму. Возможно, история Вазари представляет собой лишь пересказ античной легенды об осаде Родоса, в которой художник говорит ворвавшимся в его мастерскую солдатам, будто «думал, что они пришли воевать с Родосом, а не с искусством», — но суть происходившего у Вазари передана верно.

Подобные истории, поведанные испуганными современниками событий, не были преувеличением. Крупнейший исследователь этого вопроса Андре Кастель утверждает, что искусство в Риме пришло в упадок как минимум на целое поколение, — хотя и признает, что приток беженцев из Рима обогатил культуру других городов, прежде всего, приютившей большинство изгнанников Венеции.

Представляется также очевидным, что, если бы войска Карла не хозяйничали в Италии, поставив папу в полную зависимость от императора, Климент несомненно разрешил бы Генриху VIII развод с Екатериной. Что означало бы сохранение Англии в лоне католицизма — надолго, а возможно, и навсегда.

И этим не исчерпывается возможное влияние захвата Сулейманом Вены на судьбы Германии и Европы. Достаточно бросить беглый взгляд на карту, чтобы представить себе, как разворачивались бы события в центральной Европе в случае продолжения турецкого наступления на запад по Дунаю. Опустошению и захвату подверглись бы герцогство Баварское, такие богатые города, как Пассау, Ревенсбург и Аусбург. Правда, были возможны разные исходы: князья могли сговориться с султаном, как Янош Запольи, и сохранить свои владения в обмен на признание зависимости от Константинополя и уплату дани. Или, позабыв распри, сплотиться вокруг Карла V. Заметим, что последний вариант вовсе не являлся неизбежным, даже перед лицом турецкого вторжения. Германия 1520-х годов погрязла в усобицах, прекратить которые не могли ни охватившее страну крестьянское восстание, ни турецкая опасность. Призывы императора к объединению не имели особого успеха. Так, в 1527 году собравшиеся в связи с нашествием турок на Балканы князья обсуждали вопрос о возможной помощи Венгрии до самой битвы при Мохаче, после чего он потерял свою актуальность.

Но вне зависимости от того, сплотились бы германские князья вокруг Карла для защиты своих владений или предпочли бы покориться Сулейману, к концу 1520-х годов они почти наверняка должны были бы осознать, что дальнейший религиозный раскол им не на руку. Это означало прекращение большинством из них поддержки Лютера. Что повлекло бы, в свою очередь, сужение социальной базы и, в конечном итоге, поражение Реформации в Германии. Лютер, по-видимому, нашел бы себе покровителя где-нибудь на севере, далеко от Дуная.

Разумеется, со временем возникли бы новые протестантские учения, да и распространение лютеранства, возможно, было бы лишь отсрочено. Но принципиально иная религиозная обстановка в Европе в середине XVI столетия не могла не оказать огромного влияния на будущее практически всех европейских государств.

Достаточно отметить, что сохранение католицизма в Англии и Нидерландах, вкупе с отказом Габсбургов (полностью сосредоточившихся на делах Германии и Испании) от притязаний на Италию, могло устранить с европейской сцены второй половины XVI века религиозно-политический антагонизм. Испания, не ставшая оплотом католической реакции, а значит и объектом ненависти со стороны протестантских государств, смогла бы колонизировать Новый Свет еще более успешно, не преодолевая препон и не сталкиваясь с конкурентами. И тогда в наши дни все американцы, как на юге, так и на севере материка, говорили бы по-испански. Когда бы не столь дождливое лето...