Шрифт:
Зато художники любили смотреть на наш город сверху во все времена. Они оставили нам удивительные панорамы Петербурга с башни Кунсткамеры, с башни Адмиралтейства. Наводнение 1824 года в изображении Тилькера — это разъяренные волны и утопающие здания — видны одни только крыши. А на знаменитой панораме Тозелли 1820 года ещё виден старый Исаакиевский собор, большая площадь между университетом и зданием Биржи с павильоном для Готторпского глобуса посредине. На некоторых крышах корпусов Академии наук ещё осталась черепица. И во всей красе Адмиралтейская верфь со складами громадных брёвен, с каналами, соединёнными с Невой; плашкоутные мосты — Троицкий, Исаакиевский, и мачты, мачты кораблей, удивительно сочетающиеся со шпилем Петропавловского собора, с Адмиралтейской иглой, флагштоками крепости.
Крыши привлекали художников ещё из-за дневного света. Живописцы пишут масляными красками только при дневном освещении. И многие художники устраивали мастерские в чердачных помещениях, где вместо кровельного покрытия делались стеклянные плоскости — фонари. Многие мастерские были специально спроектированы. Они сохранились и теперь. Например, на Большом проспекте Васильевского острова.
Вообще в XIX веке крыши очень изменились по сравнению с XVIII столетием. Применение металла и стекла позволило изготавливать верхние осветительные фонари сложной пространственной конструкции. Как на Почтамте, в зданиях банков, в Пассаже… Из Европы переняли традицию устраивать в чердачном уровне зданий мансарды — жилые помещения под крышей. Формы модерна также обогатили пластику крыш: появились всевозможные башни, островерхие щипцы, металлические украшения, флюгеры, шпили. Всё это очень разнообразило городские силуэты.
Это было время, когда художники и поэты увидели особенную, единственную красоту Петербурга. Не удивительно, что рядом со стихами поэтов «серебряного века» часто помещают иллюстрации Добужинского, Остроумовой-Лебедевой. Их Музы шли рука об руку. И об этом — строки Анны Ахматовой.
…Там комната, похожая на клетку, Под самой крышей в грязном, шумном доме. Где он, как чиж, свистал перед мольбертом, И жаловался весело, и грустно О радости небывшей говорил… Теперь не знаю, где художник милый, С которым я из голубой мансарды Через окно на крышу выходила И по карнизу шла над смертной бездной, Чтоб видеть снег, Неву и облака, — Но чувствую, что Музы наши дружны Беспечной и пленительною дружбой, Как девушки, не знавшие любви.Окна мастерской Остроумовой-Лебедевой на Васильевском острове были обращены на крыши и церковь Светой Екатерины. За Малой Невой виднелись купола Князь-Владимирского собора, Петропавловка. Сколько этюдов и набросков сделала художница из окон своей мансарды…
Красоту Петербурга тогда уже использовали в коммерческих целях. Например, на крыше гостиницы «Европейской» был устроен ресторан с террасой.
Взгляд сверху — это не только новый ракурс. Это новое звучание города. Когда он виден далеко-далеко. Суетность, частности остаются внизу, и уже по-другому расставляются акценты. И столько простора и воздуха! Не долетают звуки транспорта, шум. Движение людей, трамваев, нити висящих фонарей — всё внизу. И почему-то гораздо заметнее разбросанные по улице крышки люков…
Как часто поэты в начале века селились или собирались в мансардах. Своеобразным культурным центром, поэтическим салоном стала знаменитая «Башня» Вячеслава Иванова на Таврической улице. Вернувшись из-за границы осенью 1905 года, поэт поселился с женой — писательницей Зиновьевой-Аннибал в квартире-мансарде № 24, на шестом этаже по главной лестнице дома № 35 на Таврической. В эти дни он писал в Москву: «Живем вдвоём с Лидией Дмитриевной наверху круглой башни над Таврическим садом с его лебединым озером. За парком, за Невой фантастический очерк всего Петербурга до крайних боров на горизонте. В сумеречный час, когда тебе пишу, ухают пушки, возвещая поднятие воды в Неве, и ветер с моря, крутя вихрем жёлтые листья парка, стонет и стучится в мою башню».
В «Башне» у Вячеслава Иванова по средам собирались артисты, поэты, художники, музыканты. Обменивались мнениями, читали стихи. Участники этих встреч вспоминали, что собрания начинались не раньше полуночи и были скорее не «средами», а «четвергами». В хорошую погоду под утро все выходили через окно мансарды на плоскую крышу, и здесь, «ближе к звёздам», продолжались беседы и чтение стихов. Корней Чуковский вспоминал, как на исходе белой ночи, забравшись на раму для телефонных проводов, Блок в очередной раз негромким ровным голосом прочёл «Незнакомку», и, как только он закончил, в Таврическом саду запели соловьи.
Надо сказать, что не только художников тянуло на крыши к свету, — дневной свет был необходим для молодого тогда искусства фотографии. И самые знаменитые фотоателье в Петербурге, такие как ателье Буллы или Наппельбаума, находились в больших мансардах под крышами.
Ателье Наппельбаума было еще и местом собраний поэтической студии «Звучащая раковина», которой в 20-е годы нашего века руководил Николай Гумилев. «Наппельбаумы жили на Невском, недалеко от угла Литейного, в квартире на шестом этаже, — вспоминал писатель Николай Чуковский. — Половину квартиры занимало огромное фотоателье со стеклянной крышей. Но собрания происходили не здесь, а в большой комнате, выходившей окнами на Невский, — из её окна была видна вся Троицкая улица из конца в конец».
Иногда студийцы собирались на длинном балконе, вытянутом вдоль Невского:
А дальше, помнишь, каменный балкон, Что протянулся по фасаду; Здесь всяк — поэт, и всяк — влюблён, Найдя в том горькую усладу… —писала Ида Наппельбаум более чем через полвека от тех памятных встреч.
И ещё было горькое, памятное время, открывшее ленинградцам страшную, казалось бы, невозможную красоту города — война. На крышах дежурили горожане, чтобы гасить зажигательные бомбы. Оттуда, сверху, в зареве пожаров и взрывов, в свете шарящих прожекторов, открывалась захватывающая панорама Ленинграда. Это была потусторонняя, сатанинская красота.