На следующий день я ему сам позвонил. Мы говорили о другом. Но в молчаливых паузах – прощались. Я сказал, что сразу после Берлина приеду к нему, но он не разрешил.

Проза Виктора Викторовича Конецкого полна сверкающих алмазных россыпей. Он умел говорить о поэзии как о замечательном путешествии, а о путешествии – как о замечательной поэзии. Он любил Виктора Петровича Астафьева и Василия Владимировича Быкова, которому в разговоре со мной всегда передавал привет.

17. – Вы автор как прозаических, так и поэтических книг. Какие особенности имеет проза поэта и поэзия прозаика?

– Наверное, такой вопрос имеет смысл в статистическом плане, если исследовать большое количество прозы поэтов и поэзии прозаиков. А в обычной жизни больше бросаются в глаза индивидуальные качества писателя. Когда в поэзии и прозе работают такие гениальные мастера, как Пушкин, Лермонтов, Бунин, практически невозможно по их произведениям производить сортировку – в какую корзину надо отправлять автора, где он больше поэт, а где прозаик. Всё исполнено на высочайшем уровне мастерства.

Единственное, что всегда отмечал для себя в прозе Пушкина, – у него проза голая, практически отсутствует живопись, свойственная Гоголю. Но значит ли это, что проза Пушкина уступает гоголевской или затмевается ею? Нет, и ещё раз нет. Тонкое наблюдение, владение словом иногда дают сто очков вперёд живописанию, и наоборот. Не случайно кому-то нравятся стихи Пушкина, а кому-то Лермонтова. А возьмите стихи Ивана Алексеевича Бунина и его же рассказы – ей-богу, решительно невозможно определить, в какую «корзину» – поэта или прозаика – надо «класть» этого мастера слова.

Лев Николаевич Толстой восхищался прозой Лермонтова. Именно прозой. Он считал, что из Лермонтова получился бы величайший прозаик.

Мне представляется, когда писатель держит себя в хорошей рабочей форме – настроение способствует угадыванию жанра произведения. Как говорится, по наитию иду к общежитию.

18. – Вы помните, когда написали своё первое стихотворение? – Помнить не помню, но прикинуть могу – где-то в восемь-девять лет.

19. – В поэтический сборник «Свет времени» вошли стихотворения, написанные вами в разные годы. Их объединяют доверительная авторская интонация, желание осмыслить пройденный путь. Помните ли вы обеты, данные в юности?

– Обеды помню. Обеды в офицерской столовой, в которой мы, пацаны, ели на талоны военных лётчиков, воевавших в Северной Корее. Впрочем, об этом написано в повести «Смеющийся пупсик». А вот обеты, подобные Александру Герцену и Николаю Огарёву, присягнувшим на Воробьёвых горах пожертвовать своей жизнью за-ради борьбы с самодержавием, – такого не помню.

Хотя все мы были патриотами. Село Черниговка своей сутью делилось как бы на зоны. Собственно Черниговка и черниговцы: это средняя школа № 1 и семилетняя школа № 2. Станция Мучная: дети рабочих рисозавода, мехзавода, мы – колхозники, дети военных из гарнизона – всё это зона школы № 3. Дрались улицами и зонами. Колхозники считались самыми безответными, нас, колхозников, никому не возбранялось обзывать, бить и гнобить. Мы были рабами рабов. Сталинский посыл – чем ближе к коммунизму, тем жёстче классовая борьба – до того закомпостировал людям мозги, что вот совсем недавно известный театральный режиссёр Юрий Петрович Любимов вдруг сравнил работу своих таганских птенцов с колхозом. Маразматическое сравнение, как говорится, ни к селу ни к городу, но тем наглядней продемонстрировал идеологический маразм существовавшего в нашем советском обществе классового неравенства заводского рабочего и колхозного крестьянина.

И всё же мы, колхозники, росли патриотами своего села, своего государства. Нам хотелось, чтобы наша Черниговка была лучшим селом Приморья. И село таки было лучшим. В наше время все улицы были озеленены. Мой отец, председатель колхоза имени Молотова Трифон Аксентьевич Слипенчук, уделял особое внимание благоустройству села. Возле шоссейных трасс были вырыты отводы для воды – в Приморье не редкость затяжные дожди. Я, как сын председателя колхоза, искренне мечтал, чтобы Черниговка наполнилась Героями Советского Союза. Чтобы вот так просто шёл куда-нибудь и мог встретить настоящего Героя, потому что с детства знал, что всюду, где есть они, на них дивятся и восторгаются местом, где они родились или живут.

Когда прочёл «Дерсу Узала» Владимира Клавдиевича Арсеньева, а потом услышал в одноимённом фильме гениального Акиры Куросавы упоминание о Черниговке (там кто-то, идя по железнодорожной насыпи, сказал, что до Черниговки осталось восемьдесят километров), – представляете, не сто, не двести, а ровно восемьдесят, – и сразу мостик – «80 000 километров под водой» Жюль Верна, и Черниговка уже не Черниговка, а в некотором роде таинственный порт приписки «Наутилуса» капитана Немо. Восемьдесят километров до Черниговки! Я был на седьмом небе. Мне очень хотелось, чтобы в Черниговке было как можно больше знаменитых, известных людей и о моей родной Черниговке знали хотя бы чуть-чуть даже в Москве.

20. – Ваши стихи на аудиодиске читают народные артисты России Александр Филиппенко и Михаил Козаков. Расскажите, как складывалось сотрудничество с ними? – Никак не складывалось, то есть сотрудничества, в полном понимании этого слова, не было. И не надо думать, что автор или артисты в том виноваты – нет, никто не виноват. Помните стихи великого Расула Гамзатова?

Если верный конь, поранив ногу,

Вдруг споткнулся, а потом опять,

Не вини его – вини дорогу

И коня не торопись менять.

«Не вини коня» – очень точное наблюдение. Мы живём в такое время, когда художник как творец не представляет интереса. Во всяком случае, в мире денег, где главным движущим постулатом является покупка и продажа, он не в состоянии конкурировать даже со своими произведениями. Они в цене, они за большие деньги принадлежат музею или какому-то частному коллекционеру, а художник в это время может прозябать и умереть под забором. Нечто подобное произошло с французским поэтом Полем Верленом. Журналисты находили его на чердаках, в подвалах, записывали его гениальные строки, а потом публиковали в своих газетах и журналах и таким образом увеличивали тиражи своих изданий.

В данном случае меня не интересует пристрастие Верлена к абсенту и его, так сказать, беспорядочная жизнь. Хочу лишь указать, что присутствие автора на рынке, где происходит приобретение его творений, не только не обязательно, но даже и не желательно. Начнёт ещё, чего доброго, не к месту кричать, что его гениальная картина не продаётся.

По моей просьбе разговаривал с народными артистами главный редактор журнала «МетроФан» (издание ИФК «Метрополь») Олег Зверьков. Он указал на мои стихи, которые я подобрал, а всё остальное – уже Александр Филиппенко и Михаил Козаков.

По-моему, стихи «Возвратясь из поездки раньше…», «У истоков будущей морали…» и «Какая мука – сидеть во Внуково…» очень сильно прочитаны Александром Георгиевичем. Мне сказали, что, придя на радио (на запись), он был окружён таким количеством поклонниц, что всё равно бы меня к нему не пустили.

Что касается прочтения моих стихов Михаилом Козаковым, то для меня было не важным, как он их прочтёт. Для меня было важным, что мои стихи читает Козаков. Этот артист запомнился мне с детства с первой же его роли в фильме «Убийство на улице Данте». Там он играл фашиствующего молодчика, убившего свою мать. Одно или два стихотворения Михаил Михайлович выбрал сам. Выбор стихотворения о художнике «Я кружу по городу, как шакал…» показался мне символичным. Я его привожу в дневнике-путешествии «Золотой короб» о поездке в Израиль.

Дело в том, что в 1999–2000 годах, как раз на двухтысячелетие Бога Иисуса Христа, мы с Галой, моей женой, совершили паломничество по святым местам и по не зависящим от нас причинам вместо двух недель пробыли на Святой земле ровно сорок дней. Об этом, как уже сказал, мной написан дневник-путешествие, в котором мы с женой упоминаем о Михаиле Козакове и о его пустующем театре в Яффе (о том, что Козаков вдруг, всё бросив, вернулся в Москву). Так что стихотворение о художнике, которое Михаил Михайлович по своему усмотрению прочёл на диск, я воспринял как привет мне. Мол, знаю-знаю, о чём ты там, в Тель-Авиве, судачил со своей супругой. И ещё меня убедил в этом его вопрос к главному редактору «МетроФана» – сколько мне лет?

В общем, никакого сотрудничества не было. Обычное разделение труда, обычный рынок и обычная работа по найму, за деньги. И тут рынку – моё невольное спасибо!

21. – В одном из стихотворений у вас есть превосходные строки:

Мне суть вещей открылась неожиданно

И стала частью моего сознания.

Под микроскопом в капельке обыденной

Вдруг отразились свойства мироздания.

Увидеть в малом большое – в этом и состоит талант художника? – В вашем вопросе (№ 15) – каковы цели и задачи писателя сегодня, я уже ответил на этот вопрос в соответствии со своим пониманием призвания литератора. То есть для меня талант заключается в правдоподобном отображении сути характера. Главным предметом художественной литературы является характер. Эпоха только выпячивает те или иные черты характера. Запечатлеть характер в новом, ранее не встречавшемся сочетании качеств или чувств – это, как уже говорил, главная мечта поэта. И тут всё сгодится: и малое в большом, и большое в малом. Если удалось талантливо отобразить движение характера, то об остальном можно не тревожиться, потому что, как говорил Антон Павлович Чехов, что талантливо, то и ново.

22. – К сожалению, сегодня людям не до стихов. Канули в прошлое миллионные тиражи сборников поэзии, поэтические вечера, собирающие стадионы. В чём сегодня назначение поэзии?

– Мне представляется, что на этот вопрос уже был ответ, но, судя по тому, как вы его сформулировали, связав с тем, что ныне людям не до стихов, что в прошлом были миллионные тиражи сборников поэзии, а поэтические вечера собирали стадионы, вы, очевидно, уверовали, что назначение поэзии как-то связано с массовостью. Дескать, есть же поп-музыка, почему не может быть поп-поэзии? В этом смысле всё может быть, но ненадолго. В конце концов, всё возвращается на круги своя, и остаются единицы, действительные мастера художественного слова, поддерживающие вечный огонь поэзии. Как правило, их очень и очень немного. В Китае, например, в эпоху Тан (она длилась около трёхсот лет, с VII по X век) было издано две тысячи семьсот поэтов. Это эпоха наибольшего могущества Китая, именно в эту эпоху было изобретено книгопечатание, и первая напечатанная книга (тогда в Китае был широко распространён буддизм) называлась «Алмазная сутра».

Даже по сегодняшним меркам две тысячи семьсот поэтов – это очень много, но, когда мы говорим об этой эпохе, мы, как говорится, навскид вспоминаем трёх поэтов: Ли Бо, Ду Фу и Ван Вэя.

В позднее советское время издавались стотысячные тиражи не только Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, но и стотысячные тиражи, например, Эдуарда Асадова и других ныне, возможно, незаслуженно забываемых авторов. Я далёк от того, чтобы кому-то выставлять оценки. В моём понимании все поэты, как эпохи Тан в Китае, так и у нас, достойны уважения. Большое количество поэтов – это же не большое количество алкоголиков и тунеядцев. Именно они, авторы стихов, свидетельствуют об образованности той или иной эпохи. И всё же, повторюсь, профессиональная работа с поэтическим словом – удел немногих, но именно они поддерживают вечный огонь поэзии, и это ни в какой мере не связано ни с тиражами поэтических сборников, ни с тем, что сегодня людям не до стихов. Бог дунет, и у поэта – стихи, и поверьте, и читатели найдутся.

Игорь Павлович, пожалуй, ваши вопросы под номерами 23 и 33 объединю, в моём понимании они перекликаются.

23. – Ваши книги популярны у читателей разных возрастных и социальных групп, потому что в них говорится о том, что волнует каждого человека, – о дружбе и верности, о любви и надежде. Как вам удаётся расположить к себе читателей?

33. – Писатель – ремесло одинокое, а в жизни вы общительный человек? Расскажите о своих близких, друзьях, родных.

– Начну по порядку, с двадцать третьего вопроса, но не буду разделять ответы.

Да, вот такой я весь из себя писатель, пишу о том, что волнует каждого, и читателю просто некуда деваться, он полностью в моих мозолистых руках. (Разумеется, шучу.) Но в вашем вопросе, Игорь Павлович, присутствует ответ. И невольно возникает соблазн согласиться с вами. И я бы с удовольствием согласился. В конце концов, никто не враг самому себе. Но увы! Как-то мне довелось выступать по ТВ РБК вместе с Антоном Михайловичем Треушниковым, владельцем издательства «Городец», которому я очень признателен. Они издали и дважды переиздавали мой сборник стихов «Свет времени», издали мой фантастический роман «Звёздный Спас» – словом, много сделали для меня как своего автора. По-моему, выступление на ТВ РБК, которое упоминаю, организовано тоже с их помощью.

И вот мы с Антоном Михайловичем Треушниковым в эфире, подчёркиваю, в прямом эфире. И он вдруг говорит, что писатель Слипенчук никогда не будет издаваться массовыми тиражами. Вот, думаю, ничего себе пророчество. Я даже не выдержал и возразил ему, мол, не надо – будет! Возразить-то возразил, а, придя домой, призадумался. С чего это он? Стал интересоваться у читателей – как пишу, понятно или не очень? А читатель мой такой доверчивый (может быть, у всех они такие?). Говорю читателю, мол, где-то слышал, что пишу недостаточно понятно, надо как-то постараться мне и писать более понятно, как вы считаете?

Отвечают едва ли не хором, наперегонки, причём кивают головами, сочувствуют. Да-да, пишете недостаточно понятно, надо как-то вам перестроиться и постараться писать более понятно. Это вам наше читательское напутствие.

В другой аудитории говорю уже в иной плоскости, мол, где-то слышал, что пишу без всяких новомодных выкрутасов и настолько понятно, что буквально всё разжёвываю, – как вы считаете, понятно ли пишу?

И опять наперегонки, и опять кивают головами. Да-да, вы очень понятно пишете. Ну до того разжёвываете, что нам, читателям, остаётся только глотать, и мы глотаем. Так что наше вам решительное напутствие: продолжайте и дальше так понятно писать.

А тут намедни разговариваю по Скайпу с главным редактором газеты «Аргументы недели» Андреем Ивановичем Углановым. У меня с этой газетой впервые в жизни сложились дружеские отношения, то есть в преамбуле к моим публикациям редакция иногда указывает, что В.Т. Слипенчук – их автор.

Разговор у нас абсолютно деловой, они разместили мои ироничные стихи из цикла «Примитивные», причём в двух газетах отвели на стихи по полосе. А я, вот такой «фон-барон», ещё остался недоволен задержкой с публикацией. Внешне так получилось, на самом деле был очень доволен. Они в прошлом году дали мою поэму «Путешествие в Пустое место» отдельной вкладкой. В советские времена отдельной вкладкой в газете, кажется, в «Известиях», давали стихи только Твардовского. Поэмы «За далью – даль», «Тёркин на том свете». Александр Трифонович был Человеком в полном смысле этого слова с большой буквы. Очень смело и бережно вёл литературное хозяйство. Я его иногда перечитываю, и советское время выглядит не таким уж потерянным и в его стихах, и в «Новом мире» вообще. Но вернусь к разговору с Углановым. Говорю: «Андрей Иванович, как вы решаетесь помещать мои стихи в газете? Ныне чтение стихов имеет практически нулевой рейтинг».

А он – мне: «Ваши стихи понятные. Читаю, и в них мне всё понятно. Но у вас политики много».

Упрёк относительно политики не воспринял. Политика – это жизнь. Великое произведение итальянского поэта Данте Алигьери «Божественная комедия», являющееся бессмертным памятником мировой литературы, – это же квинтэссенция политики всей Европы XIV века.

Говорю Угланову, ловлю на слове: «Вы не против, если прочту новое стихотворение “Человек в оконце”?» Выслушал. – «Ну, что я говорил? Всё понятно!» Вы представляете, какой для меня комплимент! Предлагаю ему: хотите, это стихотворение посвящу вам? Конечно, немного разволновались – не каждый день и я посвящаю стихи, и он принимает посвящённые стихи.

Так что, Игорь Павлович, был бы вам очень признателен, если бы вы поспешествовали мне с этой публикацией в «Вечерней Москве». Заодно бы и конкретно прочувствовали свою просьбу – рассказать о своих близких, друзьях, родных. Друзья и близкие не падают с неба, они рядом и познаются в общем деле.

ЧЕЛОВЕК В ОКОНЦЕ Андрею Угланову

Солнце яркое светит,

Но меня не заметит.

Да и кто я для солнца —

Человек из оконца.

Человек из оконца,

Как пылинка для солнца,

Как пылинки частица,

Что на солнце искрится.

И мне кажется, солнце —

Это тоже оконце,

За которым нас знают