— Немен зи зайне абцайхнест! Возьмите свое отличие!

Но медаль остается лежать на столе.

Я продолжаю допрос. Унтер отвечает обстоятельно, охотно, но без подобострастия, без угодливости. На этом участке фронта он давно, участвовал еще в зимних боях, с осени сорок первого — его призвали из запаса, когда мобилизационная машина из-за больших потерь на востоке стала загребать резервистов старших возрастов. Вот и ему пришлось расстаться со своей работой настройщика фортепиано в маленьком баварском городке и снова надеть унтер-офицерские погоны, которые он носил когда-то, еще до Гитлера.

Унтер охотно рассказывает не только о своей части, но и о приказах командования, о том, что говорят между собой офицеры, — обо всем этом он осведомлен довольно хорошо: до недавнего времени служил в штабной роте охраны и только несколько дней назад, после больших потерь в боях, его, как и многих других из тыловых подразделений, бросили на пополнение поредевшей пехоты. Но он провоевал всего три дня и сегодня, после неудачной атаки, попал в плен.

Говорит унтер много, я не всегда успеваю понять его, но мне помогает то, что он вставляет в свою речь русские слова, которых, оказывается, усвоил довольно много, особенно, как поделился он, в ту пору, когда их часть долго стояла в каком-то селе близ Воронежа. Там он жил в крестьянском доме и общался с хозяевами. «Интересно, как общался? — думается мне. — Матка — курки, матка — яйки?» — и вспоминаю рассказы Ефросиньи Ивановны из Березовки о ее немецких постояльцах.

Торопиться некуда, пока не наступит полная темнота — только тогда доставят ужин, — пленных все равно отправлять не с кем. Поэтому я не спешу закончить разговор с унтером. Интересуюсь: как он воспринял приказ о наступлении здесь, под Курском? Унтер говорит: он хотел бы чистосердечно признаться — сначала поверил было, что все тяготы восточной войны кончатся в результате немецкой победы здесь. Ведь приказ фюрера звучал так убедительно!

В первые дни наступления в штабе, где служил унтер, царило бодрое настроение. Все уверились, что оборона русских прорвана окончательно. Было известно: немецкие войска с севера и с юга движутся на Курск, не позже восьмого июля возьмут его в кольцо. И вдруг берлинское радио передало: никакого немецкого наступления не было, наступали русские и понесли тяжкие потери. Вот так все обернулось… Русские переходят в контратаки, у них появилось много танков. А силы немецкой армии тают.

В начале наступления, продолжает унтер, было объявлено, что каждый участник его после захвата Курска получит отпуск. Теперь солдаты горько шутят: действительно, многие получили отпуска: одни бессрочный — на тот свет, другие долгосрочный — в госпиталь, третьи до конца войны — плен, а кто не получил, тот обязательно скоро получит один из таких отпусков.

— Я рад, что в плену! — закончил унтер. — Последние надежды на германскую победу погребены на этих полях. Это позор немецкой армии.

— Хитлер армее, — подчеркиваю я, — Хитлер армее — кайн армее дойче фольк!

Унтер согласно кивает.

А я гляжу на него и прикидываю: не подходящий ли он кандидат на предмет отправки его к своим, согласно указанию Миллера, чтобы он сагитировал других перейти на нашу сторону и вернулся к нам вместе с ними. Согласившимся следует возвратить документы, вещи, снаряжение и даже оружие, накормить их и ночью с разведчиками отправить к своим.

Все это я начинаю объяснять унтеру, но тот после первых же моих слов решительно говорит:

— Нет!

И сколько я ему ни втолковываю, он не соглашается: больше рисковать он не хочет.

Входит Сохин, садится, слушает. Спрашивает:

— Что ты ему толкуешь?

Выслушав меня, Сохин скептически улыбается.

— Ну вот еще! Да если б он и согласился! В лучшем случае ты вернул бы их фюреру еще одного опытного унтера.

— Но есть указание…

— Указание указанием, а свое соображение иметь надо! Ну вот что, — Сохин оглядывает немцев. — Сейчас мы всю эту братию в тыл отправим. Как раз оказия есть. А ты расскажи мне, что интересного в смысле обстановки от них выведал.

Сохин подходит к двери, зовет:

— Забирайте фрицев! — и показывает немцам: — Выходите!

Пленные вопросительно и не без тревоги смотрят на меня: какой приказ отдал появившийся сердитый офицер? Я успокаиваю их:

— Аллес ист гут. Геен зи нах лагер! Руиг!

Пленные, оглядываясь на хмуро смотрящего на них Сохина, уходят. Он подсаживается к столу, и я кратко сообщаю ему, что интересного для него узнал от немцев.

Вместе с Сохиным выходим из землянки. Он спешит проинструктировать своих разведчиков, которые уходят в ночной поиск к Тросне: за день, когда одни и те же рубежи переходили из рук в руки, многое сместилось, надо еще раз проверить, уточнить. Мне тоже пора браться за ожидающее меня дело.

Уже совсем стемнело. Над степью лежит синева безлунной июльской ночи. Небо подернуто тучами — звезды проглядывают только местами. В стороне противника, где лежит еще недоступная нам Тросна, с интервалами в несколько секунд, а то и одновременно в нескольких местах бесшумно всплывают размытые расстоянием цветные огни ракет. Теперь, когда наступаем мы, немцы снова начали бросать их, наверное, опасаются ночных атак. Ракеты, ракеты… А вот в темном небе рассыпались облаком трепещущие золотистые огни, издали кажущиеся маленькими искрами. Что это такое зажгли немцы над передним краем? Какой-то необычный осветительный снаряд? Красиво… Похоже на праздничную иллюминацию. Но что-то зловещее в этих дрожащих и гаснущих искрах.