— Ну ладно, — откладывает Бабкин ложку. — Надо идти. В первой роте я был, теперь во вторую и третью, да еще к минометчикам…

— Это же на целую ночь хватит! — замечаю я.

— А что поделаешь? Ночь — рабочий день политработника. — По лицу замполита пробегает тень: — Но это еще не самая тяжелая работа. Самая тяжелая — письма писать…

— Родным убитых?

— Вот именно. А то в похоронке штабной что — про всех одинаковые слова. А жил-то и помер каждый по-разному.

— Жаль людей… — вздыхает Собченко. Показывает мне на кружку, которую держит в руке: — Может, все же помянешь с нами этим…

Я уже готов согласиться. Сардин бы я отведал. Уж не помню, когда ел такие вкусные вещи. Но сдвигается плащ-палатка, прикрывающая дверь, просовывается голова в пилотке. Гастев!

Выхожу из землянки. Гастев ждет меня в полной готовности: в руках его большой жестяной рупор, на шее автомат, туго натянута пилотка, на поясе граната, а возле ног стоит на земле второй рупор.

— Ну, Петя, сегодня у нас дебют, — говорю ему, беря свой рупор. — Так что не подкачайте. Текст помните твердо?

— Конечно.

Данный нам комбатом провожатый — один из его связных — ведет нас то окопами, в которых бодрствуют только наблюдатели, то напрямик, полем. Вот и позиции роты, откуда поведет передачу Гастев. Договариваемся с ним, что, когда закончим, встретимся на КП батальона.

Командир роты уже в курсе и тут же распоряжается дать Пете одного бойца для прикрытия. Я оставляю Петю и с тем же связным иду дальше.

Идем напрямую полем — в темноте это безопасно. Ночная роса еще не пала на траву, она сухо шуршит под ногами. Все-таки немножко не по себе — до противника, как объяснил провожатый, недалеко: если немцы бросят ракету, то, пожалуй, увидят нас. Но они почему-то не бросают.

— Пришли! — говорит провожатый и вдруг мгновенно исчезает. Слышу его голос откуда-то снизу: — Сюда!

Оказывается, он спрыгнул в окоп, до которого мы дошли. Спрыгиваю тоже. Окоп маленький, тесный, вырытый, видимо, наспех. Меня встречает незнакомый мне лейтенант, говорит:

— Вот вам охрана, — показывает на плотного, богатырского сложения сержанта.

Сержант молчаливо ведет меня через густую заросль, в которой уже промята тропа. В темноте не разглядеть, что тут растет, но по запаху догадываюсь: полынь. В ее нежный, немножко дурманящий аромат, наплывая временами, вторгается трупный запах, вероятно, где-то здесь, в полыни, лежат убитые наши или немцы.

Где-то совсем близко слышны глуховатые удары врезающихся в землю лопат, шелест выбрасываемой земли — там окапываются.

Сержант останавливается. Перед нами небольшой, аккуратно вырезанный окоп. Спускаемся в него. В окопе станковый пулемет, возле дежурный пулеметчик, он же, наверное, и наблюдатель — стоит, припав грудью к брустверу, смотрит. Возле пулемета под плащ-палаткой спит еще один солдат.

— Далеко до немцев? — спрашиваю пулеметчика.

— Метров триста-четыреста…

На таком расстоянии разговор не слышен, но говорим мы почему-то шепотом. Впрочем, немцы могут оказаться и ближе — разведка, например.

— Как там, впереди? — спрашивает сержант пулеметчика. — Немца слыхать?

— Не, — отвечает пулеметчик. — Тоже, наверное, за день навоевался. А это что за труба, товарищ лейтенант?

Я объясняю.

— Нам немец в сорок первом, когда в окружении мы были, тоже в трубу кричал, чтоб сдавались, — вспоминает пулеметчик. — Да только не больно мы его слушали. Навряд и немец вас послушает.

— Время меняется, — отвечаю я. — С учетом этого и строится наша разъяснительная работа.

— А наша вот на нем строится, — пулеметчик кладет руку на щиток «максима».

— Вот и хорошо, одно к одному. — Я поворачиваюсь к сержанту: — Пошли?

Глухо вздохнув, сержант явно ждет: пойду ли я первым? Ну что ж… Выкладываю трубу на бруствер, уперевшись в него руками, выбрасываю тело из окопа. Падаю грудью на прохладную землю, делаю несколько шагов вперед, ложусь. Оглядываюсь: где мой охранитель? Не отстал? Нет, вот он, чуть позади меня. Подымаюсь, быстро иду вперед, снова ложусь. Жду, когда сержант догонит. Он деликатно трогает меня сзади за голенище, шепчет: