Тем временем колонна «катюш» — в ней было машин двенадцать — развернулась так, что все машины встали в ряд вдоль лощины, обратившись к ней радиаторами, — получилось так, что все катюши нацелены на нас. Сейчас дадут залп! Куда деваться? Убежать не успеем. Нас оттуда не замечают… Но следует ли бояться? Ведь снаряды полетят высоко…

— Товарищ лейтенант, — дернул меня за рукав мой спутник, — ложитесь! Сейчас пальнут!

Рамы установок медленно поднимались, замерли. Видневшиеся меж машинами люди куда-то укрылись. Я последовал совету солдата, лег — так, на всякий случай, кто его знает, какой возьмут прицел, еще заденет огненным хвостом по голове…

Мы прилегли. И тотчас же все окрест заполнил рев, похожий на тысячекратно усиленный рев морского прибоя в самый яростный шторм. Сзади машин мгновенно возникла, буйно клубясь, разбегаясь по земле, туча плотного коричневого дыма. Из нее стаей вылетели молниеносные огни, пронеслись высоко над нами, умчались куда-то вдаль — мы и оглянуться едва успели.

В редеющем дыму стало видно: к машинам бегут люди, спешно садятся, машины разворачиваются, быстро уходят. Еще минута-другая, ни что уже не напоминало, что катюши здесь дали залп: дым развеялся, машины скрылись.

Через несколько дней, когда мы пойдем вперед, где-то на перекрестке дорог, у въезда в большое село, случится мне увидеть, что остается после залпа «катюш»: выжженная дочерна земля, вместо травы — лишь пепел, искореженные, в темных подпалинах остовы немецких грузовиков и пушки со сгоревшими дотла шинами колес, валяются кое-где красноватые, прокаленные бушевавшим здесь огнем каски.

Мы перешли лощину, расспросили встретившихся нам солдат и уже уверенно продолжили свой путь. Как сказали нам, до КП полка недалеко: впереди небольшая речушка, перейти ее — там на опушке леса землянки, оставшиеся от немцев, в них и разместился КП.

Вот мы и возле речушки — она течет в невысоких, поросших осокой берегах, неширокая, всего в какой-нибудь десяток шагов, но зато очень бойкая, говорливая, посверкивает под солнцем. Поодаль на берегу за кустами видна брезентовая палатка, перед нею белый флажок с крестом повис в безветрии. Возле палатки под кустами несколько легкораненых, белеют бинты. Через речку перекинут небольшой, но добротный, с прочным брусчатым настилом мостик, уцелевший, как видно, еще с довоенных времен, хотя через него уже дважды прокатила война: с запада на восток и вот теперь обратно. Через мостик довольно большое движение: проходят солдаты, проезжают обозные повозки, и почти каждый проезжающий, проходящий задерживается хотя бы на минутку — попить свежей, прохладней речной водички, умыться, портянки простирнуть, если время позволяет.

Решаем и мы сделать маленький привал: жарко, хочется и попить, и хоть на минутку остудить натруженные ноги.

Располагаемся неподалеку от санитарной палатки, рядом с двумя пожилыми солдатами, вольготно растянувшимися на траве и покуривающими махорку. Возле них катушка провода и зеленый ящичек полевого телефона. Они ждут своего лейтенанта, который отправился что-то выяснять. Связисты — народ самый осведомленный. Поэтому я, для пущей верности, спрашиваю их: на правильном ли мы пути в штаб полка? Удостоверяюсь, что на правильном. Один из солдат вдруг говорит нам:

— А вы знаете, кто вон там постирушкой занят?

Там, куда он показывает, у воды на корточках сидит, спиной к нам, здоровенный солдат, которому старшина явно не смог подобрать подходящего обмундирования, и поэтому оно ему малость тесновато. Он что-то полощет в речке, а рядом, на кустике, висит уже выстиранное.

Смотрим и не понимаем: солдат как солдат. Связист объясняет:

— Это на сегодняшний день самый знаменитый человек в нашей части. Тетя Маша!

— Какая Маша? Это же солдат!

— Не солдат, а ротный санинструктор! Да вы приглядитесь — Маша это! Ее весь полк знает.

Действительно, постирушкой занята женщина — только необычно могучих форм. Пострижена коротко, по-мужски, сзади если глядеть — она без пилотки, — и не догадаешься, что это женщина.

— Командир полка ее к ордену представил! — говорит во всем осведомленный связист.

— За что?

— С утра, как бой был, пошла Маша раненых искать. Смотрят наши — из хлебов целая процессия движется: два немца руки вверх держат, у одного вся ряшка в крови. А сзади Маша выступает: на боку — сумка санитарная, на шее два автомата немецких, третий — в руках.

— Что же, она одна их в плен взяла? А третий автомат чей?

— Да немца же! Трое их было… Маша рассказала: идет она через хлеба, смотрит: где раненые есть? Вдруг на нее из-за колосьев три немца набрасываются…

— Откуда ж они взялись на нашей стороне?

— Э, товарищ лейтенант! — несколько даже покровительственно смотрит связист на меня. — Да разве тут, в хлебах, да еще когда наступление идет, точно отмеришь, где своя, где чужая сторона? Линию фронта никто по линейке не прочертил и столбов не поставил. По пшенице и немцы ходят, и наши. Вот и эти трое куда-то по своим делам… А увидали — баба идет, — затаились. Потом уж на допросе один признался: хотели позабавиться с нею. Но с Машей позабавишься… Наши-то мужички знают. Один приставал к ней, так она ему как дала по шеям сам зарекся и другим отсоветовал. Эти трое фрицев только схватили ее, как врежет она своим пудовым кулачищем по сопатке одному, другому, третьему — мало того, что сильна, она же еще ловка. Говорят, в цирке до войны работала. Пали те фрицы. Пока очухивались, она их автоматы позабирала, командует: вставайте, гады! Двое поднялись, а третий так в себя и не пришел, башку она ему свихнула. Наши ребята, что в штабе дежурят, рассказывали — на допросе оба немца в один голос твердили: ужасная женщина! Страшная!