«Ого! — я едва сдерживаю улыбку. — Теперь и ты, дорогой мой товарищ Бабкин, готов включиться в агитацию немцев, а давно ли косился на меня, когда я готовился к этой работе?»

Миллер, однако, не принимает предложения Бабкина:

— Хватит, я уже все им сказал. Теперь забота — репродуктор и кабель доставить сюда…

— А у меня забота, как там парни мои? — вмешивается в разговор молчавший до этого командир роты. — Стрельба же была.

— Надо подождать, пока они вернутся и принесут аппаратуру.

— Себя бы принесли прежде всего, — замечает комроты.

— Так вы пошлите кого-нибудь навстречу, — предлагает Миллер. — Аппаратуру помогут нести.

— Аппаратуру… — вполголоса ворчит командир роты, — из-за этой аппаратуры… — и выходит из блиндажа.

Я с самого начала заметил, что комроты довольно хмуро отнесся к нашему появлению и к тому, что пришлось посылать на ничейную полосу солдат. Понять его можно: людей и так нехватка, каждый боец на счету, и рисковать людьми без острой необходимости командир не хочет, ему бы людей для настоящего боя сберечь.

Командир роты возвращается в блиндаж:

— Послал навстречу еще двоих.

Мы ждем. Что-то долго нет автоматчиков с репродуктором. Была перестрелка, случиться могло всякое…

В блиндаж, топая по ступенькам, спускаются автоматчики — те, что были оставлены охранять репродуктор. С ними еще двое — помогают тащить репродуктор и кабель.

— Прибыли без потерь! — докладывает своему командиру роты один из вернувшихся.

— Вижу, что прибыли! — улыбается командир роты. — А что там у вас за стрельба была?

— Да что? — с беспечным видом, как будто ничего особенного не случилось, отвечает автоматчик — очевидно, старший. — Лежим, радио слушаем да в темноту глядим. Если бы не радио, то и ушами бы наблюдение вели. Но уж больно гремит, весь слух забивает. Только на одни глаза надежа. Вдруг показалось мне — в сторонке вроде шевельнулось. Пригляделся — пошевеливается, точно. И не со стороны немцев, а малость сбоку. Еще переждал, наблюдение веду. А оно уже ближе шевельнулось. Ну вдарил я двумя короткими. После второй очереди мне оттуда как даст! Да мимо прошла, меня в темноте, может, немец и не видел. Мы уже — оба! По нас — тоже! Метров с тридцати, а то и ближе. И пошла катавасия… А тут слышим: «Гутен нахт!» Забрали мы эту штуку, — автоматчик кивком показал на репродуктор, который с озабоченным видом осматривал Миллер, — и пошли. Ну а тут навстречу наши…

— Молодцы! — обрывает его речь командир роты. — Идите, отдыхайте!

Автоматчики уходят. А Миллер, все еще держа руки на репродукторе, говорит:

— Две пулевых пробоины! Хорошо, хоть в мембрану не попали.

— Можете на вашей трубе нарисовать две красные полосочки, — шутит Бабкин. Красная полоска — знак за легкое ранение. Такие ленточки нашивают на гимнастерку над грудным карманом, когда выходят из госпиталя.

Мы прощаемся с командиром роты, благодарим его за хорошее обеспечение передачи, на что он с явным облегчением — оттого, что она, наконец, закончилась, — говорит:

— К вашей передаче как к бою надо готовиться!

— А она — тоже бой! — замечает Миллер. — Бой на ослабление германской армии.

…Уже несколько дней война на нашем участке идет как-то лениво. Стоим на прежнем месте, КП полка — все в том же овраге. На передовой иногда, чаще по ночам, вспыхивает перестрелка и смолкает так же неожиданно, как возникает, под стать погоде в эти дни, когда довольно часто вдруг наплывают тучи, сыплют то сильным, то редким дождем, но смотришь — снова ясное небо. Конец июля, а погода, как в конце лета.

Противник то целыми днями ничем не дает о себе знать, то вдруг устраивает артиллерийские налеты — чаще всего из крупнокалиберных минометов. Бьет не только по нашему переднему краю, где он может наблюдать какие-то цели. Бьет на дню раза по два и по нашему оврагу. То ли просто на всякий случай, как бьет по лощинам и оврагам, предполагая, что там укрыта артиллерия или размещены штабы, то ли с определенным расчетом, может быть, точно зная, что в овраге расположен командный пункт. А что? Может и знать от каких-нибудь своих агентов.

В минуты затишья, когда нет обстрела и нет дождя, выбираемся из своих нор в овраге на травку — после дождя она высыхает быстро. Но на открытом месте находимся в состоянии мгновенной готовности. Сегодня, когда привезли обед, мы, пользуясь сухой погодой, расстелили на траве плащ-палатку, поставили на нее котелки и уселись. Но только взялись за ложки — начался артналет. Пока мы, оставив котелки и ложки, добежали до своей пещеры, поверху оврага грохнуло несколько мин, следующая серия их разорвалась ниже, уже в самом овраге, но мы были уже в безопасности. Только спрыгнув в укрытие, я почувствовал, что ногу мою, в сапоге ниже колена, сильно жжет. Зная из рассказов, что в первую минуту ранения рана не болит, а только слегка дает себя чувствовать, я подумал, что ранен в икру — осколок пробил голенище. Стянул сапог, стал разматывать портянку, и пальцы наткнулись на что-то горячее. Осколок! Увесистый с бутылочную пробку. А что же с ногой? Оказалось — цела. Осколок, видимо, уже на излете, падал вертикально и угодил мне в голенище в ту секунду, когда я подбегал к укрытию. А когда мы, переждав налет, вернулись к котелкам, я обнаружил в пшенной каше еще один, помельче. Ну что же, раскаленный осколок в какой-то степени помог каше остаться горячей, пока мы пережидали налет.