В последние дни частенько, особенно в сухую погоду, над нашим оврагом пролетают немецкие самолеты — истребители или разведывательные, бомбардировщиков что-то не видно. Когда самолет показывается — чаще всего они летят на небольшой высоте, — по нему начинают палить со всех сторон: из стрелковых окопов, до которых от нас чуть больше километра, с остальных позиций — стреляют из автоматов, винтовок, пулеметов, приспособленных к стрельбе по воздушным целям, и даже из противотанковых ружей, поднятых на каком-нибудь упоре «в зенит». У нас на КП тоже есть «точка зенитного огня» — столб, а на нем подвешен ручной пулемет. Возле столба всегда стоит ящик с патронами, и часовому, охраняющему КП, поручено, когда это не мешает его обязанностям, заряжать диски. А опустошаются они довольно быстро: когда летит вражеский самолет, то любой из нас, оказавшийся ближе других к «зенитному» столбу, хватается за пулемет и начинает строчить по самолету. Особенно старается Карзов; он одержим «идеей фикс» — лично сбить самолет. А за такое дело полагается орден.

Эти дни — самое подходящее время, чтобы использовать наши агитационные трубы: и наши и немецкие позиции стабильны, ничейная полоса, разделяющая их, неширока. Поэтому я, как только темнеет, отправляюсь в какой-нибудь батальон. Вещают по ночам и мои рупористы, которых немного, но кое-кого все же удалось подготовить вместо тех, что выбыли в боях. Время от времени прихожу проверить, как у них это получается. Особенно доволен я Петей Гастевым — у него лучше, чем у других, с произношением. Да и храбрости Пете не занимать: я уже выговаривал ему за то, что он отказывается от полагающейся на время передачи охраны и нередко выходит за передний край один. Петя нравится мне и своей целеустремленностью: в любых условиях, если позволяет обстановка и время, он решает задачи или штудирует свой математический учебник. Солдаты уже давно перестали отпускать шуточки по этому поводу, но прилепили ему незлобивое прозвище «профессор минроты» — потому что все расчеты на ведение огня Петя делает быстрее и лучше кого-либо другого. Командир его роты говорил мне, что он давно бы сделал Гастева командиром расчета, да вот жаль — командирских качеств ему недостает, металл в голосе никак не выковывается, больно деликатен, одним словом — интеллигенция, а поэтому придется ему оставаться в рядовых.

Обстрелы нашего оврага прекратились. Немецкие минометы теперь если и бьют, то где-то в стороне. Неизвестно почему произошла такая перемена. Но многие из нас связывают это с происшествием, случившимся у нас на КП недавно. Я тому происшествию был свидетелем — да и не только свидетелем, а в некотором роде и участником.

А происшествие было вот какое. Где-то посередине дня, когда я сидел возле входа в наше укрытие и разучивал новый текст для передачи, врученный мне примчавшимся на «виллисе» Миллером, мимо меня тихо прошел незнакомый лейтенант лет тридцати, в обычном для передовой обличье, только гимнастерка на нем казалась совсем новой, и я подумал, что, может быть, этот лейтенант только что окончил училище и направлен к нам для замещения вакантной должности — командиров взводов мы потеряли уже немало. Особого интереса этот прохожий у меня не вызвал, и я вернулся к своему делу. Однако через несколько минут я вспомнил, что сейчас, наверное, уже пришел, делая очередной рейс между дивизионной полевой почтой и полком, наш почтальон — а вдруг мне есть письмо? Да и свежую газетку хочется посмотреть, может быть, там будет сказано про обстановку на фронтах подробнее, чем в сводках Совинформбюро, которыми каждый день снабжает нас наш полковой просветитель майор Ильяшенко?

Я встал и пошел по направлению к той овражной пещере, в которой, а больше — возле которой, размещаются связные: туда обычно приносит газеты и корреспонденцию почтальон. Но на пути увидел: стоит тот самый лейтенант, который только что прошел мимо меня, а с ним разговаривают два наших офицера: Байгазиев и лейтенант — командир взвода связистов, тех самых, что дежурят у нас на КП, и разговор идет, как мне показалось, напряженный. Я подошел, любопытствуя.

— Так что вы тут ходите? — наседая на незнакомого лейтенанта, спрашивал Байгазиев, его смуглое ширококостное лицо, казалось, еще более потемнело.

— Я же сказал — ищу свою часть! — неторопливо, но, чувствовалось, сдерживая взволнованность, ответил лейтенант.

— Какую часть?

Лейтенант назвал номер какого-то полка, но Байгазиев тут же резко бросил:

— Нет здесь такого полка!

— Да откуда вы знаете? — улыбнулся незнакомец. — Может быть, и есть. Сейчас идет передислокация…

— А вы откуда идете?

— Из госпиталя…

— Документы спросите! — посоветовал Байгазиеву подошедший почти одновременно со мной командир комендантского взвода лейтенант Андросов — вида очень внушительного, благодаря комплекции, отпущенной ему природой к его сорока годам не менее чем в полуторном размере.

Подошли и остановились два солдата-связиста с катушкой. Подошел еще кто-то из находившихся на КП.

— Документы! — потребовал Байгазиев.

— Да пожалуйста! — снисходительно улыбнулся незнакомый лейтенант. — Вот предписание, справка о ранении… И даже продаттестат, если вас интересует! — Он расстегнул карман гимнастерки и передал Байгазиеву документы, тот стал их внимательно изучать. Вдруг я заметил, что незнакомый лейтенант, держа руки опущенными вниз, чуть ниже пояса, медленно делает ими что-то, кажется, крутит какой-то небольшой, спрятанный в ладонях предмет. Я не успел рассмотреть что — к незнакомцу рванулся лейтенант-связист, схватил того за руки, закричал:

— Держите его! Держите! А то…

Мы все бросились к странному офицеру. Короткая свалка — и вот его уже крепко держат несколько рук. А лейтенант-связист дрожащими пальцами сжимает яйцевидную голубоватую немецкую гранату, его губы трясутся, едва выговаривают:

— Еще б секунда… Не успел выкрутить!

— К особисту его! К Печенкину!

Задержанного повели. Он не сопротивлялся, — наверное, сразу понял, что бесполезно.

В тот же день от капитана Печенкина нам стало известно: «искавший свою часть» лейтенант завербован немцами после того, как попал в плен, его послали служить в так называемую «русскую освободительную армию» предателя Власова, а затем уже здесь, на нашем участке фронта, переодетого в советскую форму, переправили на нашу сторону с заданием разведать, где что находится. А когда он понял, что попался, то хотел, незаметно выдернув запальный шнурок — есть такой у немецких гранат, — отскочить, бросить гранату в нас и скрыться. Да не удалось.

От этого шпиона стало известно, что на наш участок фронта, в возмещение понесенных в последних боях потерь, посылаются батальоны власовцев. И уже через день ко мне приехал Миллер с новым текстом для передачи — на этот раз на русском языке. Он сказал: пусть пока рупористы разучат тексты, а о времени начала передачи будет особое указание, пока что напротив нас стоят только немцы. Потом окажется, что власовцев против нас немецкое командование так и не выставит.

Кажется, нашему если не спокойному, то стабильному житью приходит конец. Справа занимает позиции вновь пришедшая часть. А мы уже знаем: если прибавляется соседей и уплотняются боевые порядки — значит, будь готов наступать. Как только появляются эти новые соседи, Берестов сразу же посылает меня узнать у них, где будет находиться их левый фланг, соседствующий с нашим правым. Ну что ж, пойду. Не впервые мне уточнять стыки.