Она преодолела уже примерно половину пространства, разделявшего наши и немецкие позиции. Вон там, впереди, где чуть приметно на краю поля темнеют кустики, должны быть уже позиции своих — так объяснили партизаны-проводники. Немного не доползя до них, надо лечь и негромко окликнуть, чтобы бойцы не обстреляли по ошибке.

Передохнув, Саша вновь поползла, еще осторожнее, стараясь ничем не выдать своего присутствия.

Снег в ночной мгле, только что серовато-матовый, ослепительным серебром сверкнул перед глазами. Белый всепроникающий свет высветлил каждую травинку, торчащую из-под снега, каждый кустик вблизи. Саша замерла. Заметили или просто так, на всякий случай, как обычно, бросили ракету?

Тупой удар по ноге выше колена. И только после этого слух уловил дробный перестук пулеметной очереди.

Свет ракеты уже погас. Немецкий пулемет больше не стрелял. Саша попыталась ползти дальше, но с каждым движением раненая нога становилась все непослушнее. «Кажется, теряю много крови… Перевязаться бы…» Но самое главное — успеть добраться до своих, пока еще есть силы. И пока снова не заметили немцы. Надо ползти с предельной осторожностью. Ни одного необдуманного движения. Все время быть слитой с землей.

Нет, не доползти… Последним усилием Саша толкнула свое тело в направлении воронки, которую заприметила давно. Но заползать в воронку нельзя, ведь потом не хватит сил выбраться — кровью изойдешь, замерзнешь…

Осталась лежать у края воронки.

Нестерпимо мерзли пальцы рук, — наверное, от потери крови. Бил озноб, — наверное, от того же. Немела раненая нога, и все тело оковывала с каждой минутой нарастающая слабость. «Не застыть бы… И успеть хоть как-нибудь добраться до своих раньше, чем начнет светать… Вот немножко передохну, поднаберусь сил, поползу снова…»

Саша не заметила, как впала в забытье. Из него ее вырвал шорох. Кто-то полз к ней. «Немцы? — она потянулась к пистолету, спрятанному под ватником на груди. — Живой не дамся». Повернулась лицом в сторону шороха.

Вот уже различимы на голубовато-сером ночном снегу темные очертания двух человек. Кажется, на них шапки-ушанки…

— Товарищи! — рванулась Саша, но острая боль в раненой ноге словно током ударила ее.

Потом, в медсанбате, ей рассказали: ее вытащили бойцы, предупрежденные, что ночью с немецкой стороны будет перебираться наша разведчица. Саше так и не удалось узнать имена тех двух солдат, что нашли ее на «ничейной» земле и на плащ-палатке притащили в санчасть. Если бы не эти ребята, она, возможно, так и осталась бы на снегу, обессилевшая от потери крови. Она не узнала имен двух солдат, спасших ее, так же как не узнали ее имени люди, благодаря ей спасенные от расстрела на мозырском кладбище.

«Но разве суть в том, чтобы стало известным имя? — подумала тогда Саша. — Не надежда на мою благодарность двигала теми двумя солдатами. Да и я ползла по мозырскому кладбищу не ради чьей-то благодарности. Важно сделать все, что можешь…

Все, что можешь… А ведь кто-то из наших сейчас, наверное, беспокоится обо мне, надеется что-то узнать…» Когда думаешь так — все-таки немножко легче быть здесь, в стенах, из которых нет выхода. Глухая ночь, тихо в подвале гестапо. И может быть, никого нет там, наверху, в кабинете следователя. Но проклятая машинка стучит… стучит…

Несколько дней назад Сашу перевезли на новое место. До этого она не знала, где находится. Знала только, что из Калинковичей, где ее схватили, увезли куда-то далеко, может быть километров за сто, везли в закрытой машине часа полтора. Высадили во дворе, огороженном высоким забором, и ей так и не удалось понять, в каком она населенном пункте.

На новом месте ее поместили в одиночке. Почти каждый день водят на допрос. Допрашивают по-всякому: иногда вежливо, иногда бьют. Но самое тяжелое — это когда не дают спать, когда часами держат стоя, беспрерывно задавая вопросы и повторяя: «Ответишь — отправляйся спать».

Сегодня ночью, вызвав на допрос, почему-то сразу же вернули в камеру. Успела заметить: у следователя, писаря, конвоиров очень встревоженный вид. Что случилось у них? Может быть, наши начали наступать?

…Открыла глаза. Все равно не заснуть. А ночь, кажется, уже кончилась. Грязно-серый потолок посветлел: где-то там, на свободе, уже взошло солнце. Сюда, в камеру, оно никогда не заглядывает. Снаружи перед окном приделан наклонный дощатый щит, и над его верхним краем видна только небольшая полосочка неба. Иногда там промелькнет птица. А вчера на край щита сел и долго скакал по нему воробей. И это очень порадовало Сашу. Все-таки живое существо. Ведь с тех пор как ее схватили, она не видела никого, кроме гестаповцев, конвоиров, тюремщиков. Они отгородили от нее весь мир.

И все-таки есть где-то, совсем близко, небо, солнечный свет, снег…

Привстав с тощей подстилки, Саша села, охватив руками колени, всматриваясь в продолговатый, вытянутый по горизонтали прямоугольник неба, рассеченный на клетки толстыми прутьями решетки. Сегодня небо необыкновенно синее. Таким синим оно становится лишь к концу зимы, когда уже уловим запах чуть подтаявшего снега. Сейчас он лежит, отяжелевший за зиму, плотный, зернистый. Если идти по нему, то с легким хрустом ломается чуть заметная сверху корочка и с каждым шагом под ногами раздается еле слышный, рассыпающийся звон, будто раскатываются тысячи крохотных, не видных глазу, стеклянных бубенчиков. О, если бы можно было сейчас выйти отсюда и пошагать под этим синим-синим предвесенним небом — напрямик, звонкими снегами, навстречу встающему за дальним лесом солнцу, навстречу своим, идти, дыша чистым воздухом зимнего леса.