Весна… Даже сюда, в это подземелье, долетело ее первое дыхание. «Весна придет. А меня, пожалуй, уж не застанет». Саше кажется, что она думает об этом уже почти спокойно. Ведь у нее было столько времени, чтобы привыкнуть к этой мысли…

Она привыкла к тому, к чему человеку привыкать противоестественно: к боли, к постоянному ожиданию новых мук, к тому, что в любую минуту на пороге могут появиться палачи. Привычным стало для нее и то, что вот уже второй месяц она не видит никого, кроме врагов. В какой-то мере Саша завидовала товарищам по группе: они, наверное, вместе.

В этот день ее так и не вызвали на допрос. А когда начало темнеть, в камеру втолкнули какого-то человека в порванном полушубке. Следом за ним кинули его шапку. Человек некоторое время лежал ничком, укрыв лицо между согнутыми руками, потом приподнялся, глянул на Сашу, удивился:

— Девушка? Тебя-то за что сюда?

— У фашистов спроси, — ответила Саша.

— Известно… — проговорил человек. — Гады, они и ни в чем не виноватых хватают… — Болезненно скривив лицо, пощупал пальцами лоб, на котором багровел широкий свежий рубец. — Чуть башку не раскололи, палачи проклятые!

На щеках человека, давно не знавших бритвы, покрытых клочковатой черной порослью, на его распухших губах виднелись следы запекшейся крови.

Кто он?

Саша не спешила расспрашивать. Она следовала неписаному правилу: если ты попал в руки врага и встретился там с кем-то, схваченным, как и ты, — не только не спеши рассказывать о себе, но и сам не будь очень любопытным, чтобы не вызвать подозрения, что ты — специально подсажен.

Конечно, Саше очень хотелось узнать, кто он такой, ее неожиданный сосед: провокатор, друг-соратник или ни то, ни другое — случайно схваченный по подозрению человек. Но она уже давно научилась выдержке.

А сосед тем временем успокоился, пристроился у противоположной стены, пошарил по карманам полушубка, наскреб несколько крупиц махорки, посетовал:

— Закурить бы… Да бумагу и зажигалку отобрали, проклятые. Была бы ты мужик, может, у тебя что нашлось бы, а так-то… Тебя как звать?

— Зови как хочешь, — уклончиво ответила Саша. — Хоть Авдотьей.

— Не, на Авдотью ты не похожа… — улыбнулся сосед. — А что не хочешь по правде-то назваться?

— Тебе разве не все равно? — вопросом на вопрос ответила Саша. — А уж если ты такой любопытный, так, пожалуйста, знай, секрета в том теперь никакого нет: я парашютистка.

— Парашютистка? Вон оно что! Ну, бедовая… Да меня озолоти — не соглашусь с самолета прыгать.

— Слушай, а где мы находимся? — спросила в свою очередь Саша.

— Как где? В гестапе.

— Знаю, что не в санатории. В местности какой?

— В Копцевичах.

— А ты что, здешний?

— Здешний. Наша деревня отсель шестнадцать километров. Всех немцы поразорили, сколько замордовали, скольких в Германию свою треклятую, вот таких молодых, вроде тебя, поугоняли. От такой жизни в партизаны пойдешь.

— А ты что, из партизан?

— Не, я шорник. Меня немец с самого начала мобилизовал сбрую чинить. Я ему человек нужный, не обижали. Тут сколь времени у них при хозяйстве. И паек имел…

— А сюда попал — за работу отблагодарили?

— Кто их знает. У меня перед ними вины нет. Я здоровьем слаб, беркулез. В армию, как война началась, не взяли. Давно в партизаны бы ушел, да здоровье не позволяет.

— Чего же тебе в партизаны, если ты от немцев плохого не видел?

— Это я-то? Как это — не видел? А кто материну избу сжег? Немцы! Моего брательника, хворый он, дорогу расчищать не вышел, до полусмерти палками измолотили, инвалидом в тридцать пять годов сделали. Из-за кого мать моя на смертном одре лежит, в чужом доме, — приютили, спасибо, люди добрые. Кто во всем этом виноватый? Они, проклятущие, немцы-гитлеры. Кабы я что мог сурьезное против них — жизни не пожалел бы!

— Наверное, они тебя сюда по подозрению…

— Откель подозрение-то? Я научен при ихнем царстве язык за зубами держать. По ошибке какой-то меня сюда запихнули. С переполоху.

— С чего переполох-то?

— Наши, слышь, наступают с фронта. Немец-то и стал суетной. А тут еще партизаны склад горючего спалили, Вот гестапо и хватает всех, кого ни попадя.

— Слушай, а ты про других парашютистов не слыхал? — Саша ухватилась за надежду хоть что-нибудь узнать о товарищах. — Со мною ведь еще девятерых схватили.

— Рад бы всей душой, да ничего тебе, дева, сказать не могу.

«Подсаженный или неподсаженный?» — никак не могла решить Саша, присматриваясь к соседу. Доверия не добивается, не пристает с расспросами, с кем мы должны были связаться. Сочувствует как будто искренне…»