На вокзале в Орше он встретился с поездом карателей, которые «как своему» рассказали штатскому господину, что едут «кончать контру» в Ставку. Там же Лукомский увидел занятную картину — пьяный офицер сидел между двумя еще более пьяными матросами, один из которых запрокидывал ему голову, а второй заливал в рот из бутылки водку. Пролетарская революция, о которой столько говорили большевики, свершилась!

Генерал Деникин в Быхове пошел на станцию и выяснил, что ближайший поезд на Ростов-на-Дону отходит только через пять часов, купил билет и, чтобы не обращать на себя внимания, решил переждать в штабе польской дивизии. Там он встретил подпоручика Любоконского, который тем же поездом собирался ехать в отпуск к своим родным. Говорил с ним по-польски, чем и сумел не привлечь к себе внимание. Затем расстался с «земляком», ехал в поезде на третьей полке с двадцатью хмельными солдатами в купе. Буйное воинство сильно подивило, что это за полячишко «полдня лежит, морды не кажет», уж не сам ли Керенский, туды его мать. Полезли наверх дергать за рукав пальто — оказался старичок с бородкой, совсем не Керенский. На радостях угостили скверным чаем.

При проверке документов генерал сжимал в кармане пальто револьвер. Рассчитывал в плен не сдаваться. Уже в Новочеркасске выяснилось, что револьвер был неисправный…

В Харькове нос к носу столкнулся с Романовским и Марковым, который играл роль денщика «прапорщика». На остановках «денщик» безропотно бегал за кипятком для чая. Доехали вместе в битком набитом купе до Ростова без приключений.

В Быхове оставался один мятежный бывший Главковерх. Караул георгиевцев получил распоряжение из Ставки об освобождении узника, сочувственно покивал — с богом, мол. Корнилов расчувствовался, поблагодарил за отличное несение службы и выдал из походной казны 2 тысячи рублей служивым. Караульные офицеры тут же выразили желание идти с генералом на Дон.

В ночь на 20 ноября Корнилов построил во дворе монастыря текинцев. Рослые русские и среднеазиатские красавцы в малиновых шароварах и шелковых малиновых кушаках с серебряным бичаком-кинжалом за поясом и кривой клыч-саблей на поясе, в традиционных огромных папахах-телпеках, сделанных из шкуры целого барана, от тяжести которой под вечер ломило голову, ели любимого командира глазами. Рядом пляшущие аргамаки с золотыми и серебряными налобниками. Корнилова, чуть ли не единственного генерала царской армии, прекрасно знавшего туркменские обычаи и владевшего их языком, они обожали.

Генерал обратился к текинцам с краткой речью о цели похода, попутно послав анафему Керенскому («его Бог наказал и еще накажет»). Солдаты охотно хохотнули и взбодрили озябших коней. Корнилов легко взлетел в маленькое казачье седло, широко перекрестился и махнул рукой. Аршш!

В час ночи мерный топот разбудил спящий Быхов: четыре эскадрона и небольшой обоз (400 всадников и 24 офицера) перешли по мосту через Днепр и скрылись в снежной мгле.

В это время растерзанный карателями труп генерала Духонина уже лежал под вагоном в Ставке. Радостные «братишки» кровавыми штыками вписали в Историю термин «отправить в штаб к Духонину».

Увы, в первом походе будущей Белой Армии не было ничего пафосного и романтического. Скорее, традиционный для армии кавардак. Уже через несколько дней выяснилась полная неподготовленность к походу, в первую очередь самого командира Текинского полка полковника Николая фон Кюгельгена. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что текинцами командовал не столько он, сколько сам Корнилов, после стольких дней подготовки так и не сумевший обеспечить веривших в него, как в Бога, подчиненных внятным планом действий.

У штаба не оказалось ни карт, ни врача, ни фельдшера, ни ветеринара и ни одного перевязочного пакета. Не запаслись и достаточным количеством денег, продовольствия, боеприпасов, теплой одежды, коней не успели перековать. Не были отработаны в итоге ни основной, ни запасные маршруты с учетом того, что большевистские формирования не сомневались, что Корнилов будет пробиваться на Дон, и обязательно должны были воспрепятствовать этому.

Получается, что вся «тщательная подготовка к походу», о которой в мемуарах писали почти все быховцы, оказалась лишь плодом воображения и темой для многочисленных, но бесплодных дебатов «подСтавки».

Солдаты-обозники бежали в первую же ночь, длительные ночные переходы по бездорожью (чтобы не привлекать внимания) выматывали, сутками не расседланные лошади набивали холку, резали ноги о замерзший наст. Местное население принимало всадников за одну из многочисленных разбойных банд и разбегалось. Проводники отказывались идти или заводили текинцев в болота и чащобы, после чего бежали.

У Писаревки лошадь Корнилова понесла прямо на большевистские пулеметы, ее с трудом остановил повисший на поводьях ротмистр Натансон.

На седьмой день похода у станции Унечи добровольно вызвавшийся показать дорогу очередной крестьянин-проводник навел текинцев на засаду под пулеметный огонь, 1-й эскадрон станцию обошел и в полном составе угодил в плен. Под станцией Песчаники колонну обстрелял бронепоезд, лошадь вынесла Корнилова из-под огня и пала.

Большие потери совершенно деморализовали даже текинцев. Солдаты отказывались идти дальше, так как «вся Россия — большевик». Пошли разговоры о капитуляции. Корнилов собрал на поляне остатки полка (120–125 сабель) и выступил с речью: «Я даю вам пять минуть на размышление, после чего, если вы все-таки решите сдаваться, вы расстреляете сначала меня. Я предпочитаю быть расстрелянным вами, чем сдаться большевикам».