Горечью живых воспоминаний полон следующий отрывок из очерка Кокорева, рисующий посещение «вельможного покровителя литературы» начинающим поэтом:

«С трепещущим, полным надежд сердцем, поднялся он по великолепной лестнице в огромную приемную и робко занял место в длинном ряду просителей. Скоро распахнулись двери кабинета, и вельможа двинулся в путь, где предстояло ему сделать много добра или худа. С тревожным чувством заметил Миша, что он не в духе, расстроен.

– Вам что угодно? – спросил меценат, дошед наконец до него.

– Ваше превосходительство назначили мне явиться…

– Зачем?

Молча подал ему юноша “Бессмертие души”, плод двух бессонных ночей. Бегло взглянул вельможа на мелко исписанную, точно бисером, тетрадь и, как громом, вдруг поразил поэта вопросом:

– А читали ль вы Клопштока?

Смущенный Миша не знал, что отвечать на такой нежданный экзамен.

– Какой же вы поэт, если не читали Клопштока?- заметил меценат.

– Я полагал, что, чувствуя призвание… – смиренно было начал Миша; но покровитель быстро прервал его новым замечанием:

– Да кто же вас призывал? – и, молвив это, двинулся далее» [4] .

Но юноша чувствовал свое призвание. Ни холодная черственность меценатов, ни совершенно ничтожные гонорары за черную работу литературного поденщика не могли заставить Кокорева свернуть с избранного им пути. От мелких статеек и заметок он стал переходить к бытовым очеркам. Круг его литературных знакомств расширился, он печатался уже в толстом журнале, в «Москвитянине», редактор-издатель которого, известный историк и публицист М.П. Погодин, обратил внимание на талантливого молодого сотрудника. С 1846 г. Кокорев стал работать в редакции «Москвитянина» в качестве секретаря.

Старик Погодин сам был сыном крепостного, сам он «вышел в люди и приобрел положение собственным трудом и упорством, но, конечно, не без искательств перед сильными мира». Был он сентиментален и в то же время необыкновенно практичен. Скупостью отличался непомерной. Кокорев за свое секретарство в редакции получал от него гроши – 15 рублей серебром, а работой был завален: на нем лежали обязанности по выпуску журнала, связь с типографией, корректура, правка статей, составление библиографических заметок и всякой мелочи для «Смеси» – отдела, в те годы необходимого в журналах. Кокорев постоянно нуждался. Его неизданные письма к Погодину полны просьбами о деньгах, о ничтожных суммах в пять- десять рублей; нередко у него не было сапог, и он униженно извинялся, что не мог поэтому быть в редакции или в типографии [5] .

В три томика очерков и рассказов Кокорева, изданных после его смерти, включены и его мелкие журнальные статьи, которые он в течение нескольких лет поставлял для «Москвитянина» и за которые получал нищенское вознаграждение. Эти статейки, написанные по заказу, отличаются, как заметил Добролюбов, «какой-то несвойственной Кокореву размашистостью, неловким умничаньем и претензиями». «Боже мой! чего тут нет? – восклицает Добролюбов, – до чего была доведена эта свежая поэтическая натура, на что растрачивался этот оригинальный талант!» Тут «Искусство наживать деньги способом простым, приятным и доступным всякому, соч. знаменитого банкира Ротшильда», и «Девицы Ленорман Хиромантия, способ узнавать и предсказывать будущность, гадание по картам», и «Стряпуха, или Опытная кухарка» и другие произведения «кухонной литературы» (выражение Кокорева), и «Магазин всех увеселений, или Полный, подробнейший оракул и чародей славных астрономов и мудрецов», и «Бабушка-ворожея», и «Сокровенные тайны женского туалета», и «О комнатных домашних собачках», и «Новый способ истребления клопов, тараканов, мух и разных гадов, блох и мышей», и множество пустых водевилей, бездарных романов, стихов… А в отделе «Смесь» надо было острить и, забавляя читателей, рассказывать о «химической воде г-на Лоба», об «операторе для рогоносцев», о «воззвании к крысоистребителям», о поздравительных стишках трактирных и клубных швейцаров, о новом танце «мужик-полька», о мази от выпадения волос, о «значении розы» и пр. и пр.

«Какой талант, какая поэзия может сохраниться в человеке, принужденном убиваться над такими предметами? – спрашивает Добролюбов. Грустно перебирать эти заметки в собрании сочинений Кокорева. Грустно за него и горько на тех, кто его довел до таких занятий. Они не мало повредили развитию его таланта».

Говоря о грустной судьбе писателя, загубившего свой талант несвойственной ему работой на заказчиков-издателей, Добролюбов приводит слова талантливого художника, выведенного Кокоревым же в рассказе «Сибирка»: «Правду сказать, не хвастая, – если бы не городская работа, где пиши одно и то же, по известной мерке, да клади побольше ярких красок, чтобы недаром платить деньги, как толкуют покупщики; если бы не это вечное малярство да не нужда, которая часто заставляет работать на скорую руку, с грехом пополам, – можно бы написать не хуже людей, хоть в академию».

Кокореву же в силу вечной нужды постоянно приводилось заниматься главным образом этим «малярством», работой «на скорую руку». Посылая (в 1848 г.) одну из своих статей Погодину, он писал ему: «Статья – товар, я – мастеровой, которому во что бы то ни стало надобно сбыть ее».

Можно только удивляться, что, работая как мастеровой, Кокорев все же находил возможность работать и как художник и писал «не хуже людей».

Социальные корни бытовых, реалистических очерков Кокорева из народной жизни – в его положении разночинца.

«Он описывал народную жизнь, – говорит, развивая мысль Добролюбова, Венгеров, – не по наслышке, не как просвещенный наблюдатель. Он сам был непосредственный сын народа, сам на своей шкуре испытывал горе, треволнения, мелкие радости той жизни, которую выставлял в своих бесхитростных рассказцах. Оттого они так полны множества бытовых черт, которых нет у писателей, стоявших несравненно выше его по чисто художественной силе» [5a] .

Это органическое народничество во многом спасало Кокорева от влияния идей «официальной народности», глашатаем которой был «Москвитянин» Погодина и Шевырева с их «квасным патриотизмом», противопоставлением Востока с его смиренномудрием «гнилому Западу», полным оправданием всего строя крепостнической России. «Коренными русскими чувствами», противопоставляемыми Западу, Шевырев считал: «чувство религиозное», «чувство государственного единства» и «сознание нашей народности». «Официальное представление о народности, – говорит Плеханов, – сочувственно разделявшееся большинством тогдашнего правящего класса, было представлением о народной массе, которая, отличаясь здоровьем и крепостью, – что очень полезно при ее полной лишений жизни, в то же время радует своих благодетелей терпением, кротостью, а главное – покорностью» [6] . Классовое сознание разночинца определяло тематику очерков Кокорева, реализм его письма, глубокое чувство грусти и теплый, мягкий юмор, с которым изображал он московских мастеровых и ремесленников, разносчиков, «ванек» и лихачей, ловких половых-ярославцев, старых крепостных слуг, мелких чиновников, тесный и бедный круг мещанской жизни с его печалями и скромными радостями.