Переходя с места на место, от одних хозяев к другим, в каком быту не наживется кухарка, чего не насмотрится?

Начинает она, положим, с артели фабричных. Здесь ей выгодное жалованье, носка дров и воды лежит на очередных дневальных, в стряпне не спрашивается никаких разносолов; но зато уж и придется постряпать; щи и каша варятся не в горшках, а в котлах громадного объема; ранним утром надобно сварить какое-нибудь хлебово к завтраку, а обед с ужином идут своим чередом. Вследствие ли этих трудов или особенного расположения кухарки к какому-нибудь молодцеватому парню (из-за чего возникают справедливые укоры и ревность со стороны товарищей отличенного предпочтением), или по другим причинам – только кухарка не долго наживает на фабрике, тем более что служба здесь составляет большею частью еще только первый дебют ее, и она поступает на другое место.

Переходит она к артели разносчиков, которые сообща нанимают себе и квартиру, и стряпуху. Здесь повторяется почти та же самая история.

Покидает кухарка и балагуров-разносчиков и через чью- нибудь протекцию определяется в купеческий дом. Здесь она постигает все тайны домашнего хозяйства и выучивается печь удивительную кулебяку. Смотря по характеру, темпераменту и большей или меньшей свычке со столичными обычаями, кухарка живет или в ладах с прочею прислугою дома (горничною, кормилицею и нянькою), или ссорится с ними зуб за зуб. Только к тому, кто холит хозяйских рысаков, она почти всегда чувствует невольное влечение.

Пожила кухарка у купца, очутилась потом и у господ. В эту эпоху кухонные ее познания приближаются к искусству повара, и ей становятся не чужды разные заморские названия супов и соусов, хотя она переиначивает их по-своему.

Семья аккуратного немца, небогатый чиновник, зажиточный мастеровой, барин так из благородных, вдова, которая держит нахлебников, старый холостяк, грек или армянин – у всех этих лиц, с различными видоизменениями, по нескольку раз поживет кухарка и всех оставит, чтобы перейти к новому, у которого еще не приходилось ей жить, или к кому-нибудь из числа тех, с чьим бытом она уже ознакомилась.

По краткости времени житья кухарки, по ее непосидчивости редко где привязываются к ней тою приязнью, какая достается на долю другим членам домашней прислуги; редко где кухарка оставляет по себе продолжительное воспоминание, да и то ограничивается большею частью сравнением с ее преемницами в умении стряпать и служить. И сама она одинаково равнодушно расстается почти с каждым домом и как горячо принимает к сердцу на первых порах те маленькие невзгоды, какие случалось ей перенести в этом доме, так же легко забывает и те приятности (относительно лакомого куска и чашки чаю), которые видела от хозяев его.

Равнодушие с обеих сторон, – и разве только на минуту прервется оно, когда где-нибудь на гуляньи встретятся кухарка и ее бывшие хозяева. – «А, да это наша Акулина!» – скажет барыня, кивнув головою в ответ на поклон прежней своей стряпательницы; промолвит еще два-три слова да и пойдет дальше под ручку со своим мужем. А кухарка пытливо посмотрит ей вслед, насмешливо улыбнется и проговорит сквозь зубы: «Ишь ты как раздобрела, не такая была!» – скажет это да и отправится на качели с каким-нибудь подвернувшимся на ту пору кавалером. Тем и кончится эта встреча людей, которые когда- то были близки друг другу.

Но барыня знала, вероятно, одну только внешнюю сторону жизни кухарки, внутренней, может быть, даже и не подозревала в ней. А кухарка была невольною свидетельницей всех семейных историй, из которых иные, ограничиваясь четырьмя стенами, не переходя за порог дома, разыгрываются иногда сильнее и поразительнее всех драм, какие мы смотрим на театральной сцене; кухарка видела и знала все эти мелкие житейские огорчения, которые, как микроскопические насекомые, подтачивающие крепкий дуб, вконец обессиливают самую твердую волю и ожесточают самое мягкое сердце. Кухарка знала, отчего ее молодая хозяйка плачет тайком и какая забота заставляет мужа, что души не видел в ней перед свадьбой, возвращаться теперь домой заполночь. Ей известно, куда хозяин девал деньги, когда сказал, что потерял их, и три дня ходил точно сам не свой. От ее глаз не укрылась та сцена, когда влюбленный и нежный супруг страшно грозил своей обожаемой супруге, не соглашавшейся подписать какую-то бумагу. Кухарка видела… мало ли что она видела, да молчала: «не мое, дескать, дело». С одной стороны, перед нею проходили семейные драмы и трагедии, с другой – комедии, водевили, и все это исчезло, исчезает, сменяется одно другим, забывается среди ее частных перекочевок с места на место, перекочевок, продолжающихся до той поры, пока судьба не скажет: «Ну, будет, послужила та на своем веку, пора и иа покой!..»

[1]Понятно, что здесь идет речь о кухне в самом обыкновенном, простом значении этого слова. Другое дело – кухня поварская, с плитами, вертелами и разными затеями, управляемая метрдотелем – кухонным головою (chef de cuisine) и которую приличнее бы на звать стряпателъною палатою.

[2]Для немосквичей надобно заметить, что так называется место, где собирается в ожидании найма прислуга разного рода. Таких сборных мест в Москве два: на Новой площади (существующее исстари) и у Варварских ворот, где, кроме домашней прислуги, всегда можно найти толпы чернорабочих. Кухарки предпочитают площадь.

Савва Саввич – попросту Саввушка – портной. Родился он господским человеком и до десяти лет бегал по деревне, упражняясь в разных невинных играх, свойственных его возрасту и сельской жизни. На этом году барин вздумал отправить в Москву партию дворовых ребятишек для научения их разным ремеслам, а кого именно какому – это предоставлялось благоусмотрению управляющего, под чьим присмотром будущие ремесленники отправлялись в столицу. Неизвестно, по каким признакам решал управляющий назначение детей, которых привез в Москву, и почему Саввушка отдан был в портные. Вероятно, бойкие наклонности мальчика, проявление которых не раз чувствовали бока и зубы его сотоварищей, – вероятно, они более пригодились бы на другом месте, но так велела судьба – великое, хоть и не совсем толковое слово.