— С этого дня ты, мамочка, больше на купания их не провожай. Назначь только время, в которое они должны возвратиться. И чтобы не было опоздания ни на минуту, — окончил отец строго.

— Ну, уж как папа благословил, так оно теперь и будет, — сказала я облегченно.

За младших я не беспокоилась: девочки боялись далеко заплывать, Федя еще не плавал. В послеобеденную жару, когда в доме был «тихий час», Коля и Сима придумывали себе потеху за плотиной. Они садились на велосипеды и уезжали до вечернего чая, причем одевались в самое грубое и темное. Километрах в трех от дома, после плотины, протекал неглубокий ручей, песчаные берега которого были круты и обрывисты. Оставив в стороне велосипеды, один брат избирал себе верх, другой оставался на песке у ручья, под обрывом. Тот, кто внизу, должен был взобраться наверх, но верхний держал свою позицию, спихивал брата. Сцепившись, оба летели вниз. Потом позиции меняли. Понятно, что после такой игры мальчики возвращались мокрые, грязные, исцарапанные, но довольные. Они с восторгом рассказывали двоюродным братьям о том, как они «воюют». Митя и Витя стали проситься с ними. Соколовы согласились взять их с собой, но с условием: один на одного, брат родной на брата.

Теперь мальчики уезжали уже вчетвером. А когда возвращались, то тотчас же переодевались и мылись в ванной, приходили к столу уже чистые, а мне говорили: «Ты, мамочка, только не вздумай стирать нашу одежду. Мы ее завтра опять наденем, опять поедем «воевать»».

Ребята рассказывали: «Мы устанем, объявляем перерыв и сидим рядышком, вспоминая «бой». Обсуждаем подъемы, падения, кусты, за которые можно цепляться… Так здорово, так интересно! А Митя и Витя сидят злые, нахмуренные. Нам смешно: «Почему вы сердитые друг на друга? Ведь игра была добровольная: не хочешь — не лезь, сиди…». Так удивлялись на двоюродных братьев мои ребята.

Я все понимала и радовалась добродушию и обоюдной любви моих детей. Благодать Божия не оставляла их даже в добровольных схватках, даже в удалых, шумных играх. А у племянников, которые в эти годы уже не ходили в храм и не молились, не было охраняющей их от зла силы Божией, поэтому после «боев» Митя и Витя становились мрачные и озверелые. Соколовы не стали брать их с собой. Отец Владимир однажды увидел тело Серафима, когда сын переодевался.

— Почему ты весь в синяках и ссадинах? — спросил отец. Симочка с улыбкой ответил:

— Мы играем так на круче. От Кольки все перетерплю.

Отец Владимир и дети

Нам оставалось только благодарить Господа за ту любовь, которую Он дал в сердца нашим сыновьям. Ни в детском, ни в отроческом, ни в юношеском возрасте Господь не попустил гневу или даже раздражению коснуться их душ. Ссор у нас в семье вообще не бывало. Видно, молитвы родителей да отца Митрофана, благословившего наш брак, хранили нас. Детей наших всегда тянуло друг к другу. Мы с радостью наблюдали, как они советуются друг с другом, обсуждая дела и т.п. Ни раздражения, ни зависти, ни злобы. Вспоминаются слова из послания апостола Павла: «Любовь не раздражается, не превозносится, не мыслит зла… все покрывает, всему верит…» (1 Кор. 13).

Между женщинами и у нас в семье бывали «стычки»: шумим, упрекаем друг друга, сердимся… Видно, в меня дочки, не в отца. Муж мой никогда не выходил из себя. Бывало, мы с ним разойдемся во мнениях, я настаиваю на своем, он противоречит. Но чуть я погорячусь, Володя уходит. А если он сердился, то не смотрел на меня. А я ловила его взгляд, старалась заглянуть ему в глаза. И если это удавалось, то точно искра любви вспыхивала между нами, нас уже тянуло друг к другу.

И не было в жизни большего счастья, как сидеть рядом, чувствуя благодать Божию, которая соединяет нас на земле. А будущий век еще закрыт от наших взоров, не знаем еще, куда определит нас Господь, надеемся на Его милосердие. А в этом мире грехов у нас было много, идет еще пора их искупления.

Отец Владимир мой никогда не читал детям что-либо из Священного Писания, никогда не давал длинных наставлений — в общем, в философию не пускался. Но он действовал на детей своим примером жизни: добросовестно относился к служебным обязанностям, к семье. Никогда он никуда не опаздывал, никогда никому не отказывал, ссылаясь на занятость или нездоровье. Никто никогда не слышал от батюшки бранного слова. Но если он сердился, то голос его менялся: рявкнет басом, так что всех дрожь проберет. Не терпел он разговоров на клиросе, не терпел беспорядков. В церкви его боялись, особенно когда он последние двадцать пять лет был настоятелем. Дома тоже дети боялись раздражать отца, слушались всегда беспрекословно. Вечером муж говорил мне:

— Пойдем, попьем чайку в тишине. А я ему в ответ:

— Да ведь еще ни один не спит, сейчас шум поднимут. Отец:

— Я вот им!

Сидим, мирно беседуем, а над нами в детской топот, смех… Батюшка стучит ложкой по трубам отопления. Водворяется тишина, но ненадолго. Батюшка опять стучит и густым басом говорит: «Я сейчас к вам поднимусь». Тихо. Ну, уж если предупреждение не помогает, отец медленно шагает по гулкой лестнице, снимает с себя ремень. Входит отец в комнату, но там все уже спят, зарывшись под одеяла. Так ни разу никому и не попало, отец ведь в них души не чаял. Уйду я, бывало, во Фрязино по делам, вернусь домой — тишина. А где же дети? Стоят мальчики по углам до моего прихода. Я их никогда не ставила в углы, просила взять книгу или давала какое-нибудь дело по хозяйству. Бывало, скажу мужу: «Что толку от их стояния? Лучше б книжку почитали!». Отец отвечает: «Что же, я им не давал читать? Читали бы, не попали бы в угол. А то такой шум подняли!».

Но девочки по углам никогда не стояли, с ними отец был, видно, нежнее. Племянники лет с двенадцати перестали находиться у нас, не умели себя вести: «А ну-ка, идите к себе», — все чаще и чаще говорил батюшка, и дверь к Никологорским надолго закрывалась, чему я была очень рада. Мне было достаточно своих и детей тех священников, которые служили у нас в Гребневе. О, их было много!

Отец Димитрий и отец Василий

Священники, служившие у нас в Гребневе, как будто своим долгом считали посещать наш дом. А менялись они часто. Отец Владимир вел список как настоятелей и «вторых» священников, так и дьяконов. За сорок лет было только два раза, когда священники служили у нас подолгу: отец Георгий Рзянин служил четырнадцать лет, а отец Димитрий — девять лет. А в большинстве случаев служили кто год, кто два, редко три и четыре года, но бывало, что и всего-то несколько месяцев. Такая уж была политика, не давали людям привыкнуть к отцу духовному, не давали священнику узнать свою паству. Какая тут могла быть община? Дьяконы и старосты по пять-десять лет оставались у нас, но потом и их меняли. Особенно болезненно происходили перемены старосты. Всегда собрание, шум, разбор беспорядков, спор из-за кандидатов. Я редко бывала на этих сходках, но часто удивлялась: кого выбрали? ведь могли бы более подходящую женщину найти! Одну из старост прихожане прозвали «одержимая Авдотья». Боялись при ней к ящику подойти: облает, все настроение испортит. А уберут такую, то как погром в сторожках — ни тарелок, ни посуды не найти. Дорогие облачения пропадали целыми комплектами, пропадали иконы, книги. Горе переживал храм, спросить было не с кого, всех меняли по распоряжению райсовета.