Настолько, чтобы без шантажа, во имя призрачного шанса оградить этот мир от внешней угрозы, себя изуродовать. И кому?

Я поняла.

– Да, леди. Я ведь все-таки старший. И должен защищать молодых… Я говорил с Луизой. Она понимает, что так надо, но вам ли не знать, что понимание не избавит от боли. Возможно, мы не переживем этот опыт, но мы согласны заплатить эту цену.

Мы смотрим друг другу в глаза долго.

Я думаю о нем, о Луизе, о Гарте, который вряд ли простит отцу подобную выходку, потому что слишком любит мать. О Настьке – ее мне не позволят взять с собой, потому что дорога слишком опасна для ребенка. И здесь ей вправду будет спокойней. Мне за нее будет спокойней.

О себе и Кайя.

О том, другом его ребенке, который еще не понимает, насколько нужен миру и что избранность – это не всегда во благо.

– Я вернусь, но… у меня есть условие. – Если играть в глобальные игры, то и ставки должны быть соответствующими – точнее, не совсем чтобы условие. Подтвердите мою догадку…

Ллойд ждет. А я пытаюсь сформулировать то, о чем думала давно.

В его протекторате нет рабов.

И Луиза как-то упомянула, что Мюррей тоже почти решил проблему. А если так, то запрета на отмену рабства не существует.

– Именно. – Ллойд умеет угадывать мои мысли. – Еще пара десятков лет… дело не в запрете, который можно создать хоть сегодня, дело в восприятии самого института рабства. Медленнее, но надежней. Поэтому советую поставить другое условие.

Какое? Забота о Насте? О ней позаботятся, даже если у меня ничего не выйдет.

Мешок золота и остров в частное владение? На кой ляд он мне сдался?

Гарантии собственной безопасности? Их не будет.

Или не собственной?

– В таком случае я хочу знать, что Кайя не попытаются… ликвидировать без моего на то согласия.

А я вряд ли соглашусь.

– Вы не будете объективны, – предупредил Ллойд.

Именно. Поэтому шансов выжить у него прибавится.

После отъезда дока все разладилось, было вроде бы и прежним, но все равно иным. Пустоты стало много. Дом большой: шесть комнат и никого, кроме Меррон.

Каждый звук, как удар по нервам.

Порой начинает казаться, что она в доме не одна, и тогда Меррон замирает, вслушиваясь в происходящее вокруг. Она умеет различать шорохи и скрипы, вздохи старого дома, рожденные деревом и ветром. Потрескивает паркет. Ноет дверь, которую потревожил сквозняк, и он же шевелил шторы, выпуская из закоулков разума затерянные, какие-то чужие страхи.

Меррон тянет спрятаться. В шкаф. Платяной, благо, тот достаточно велик и ныне пуст. Летиция забрала почти все платья… а в шляпной коробке мыши свили гнездо, но Меррон не боится мышей.

А кого?

Она не знает. Только по вечерам зажигает свечи, больше, чем надо. Свечи же ныне дорого стоят, особенно если хорошие. Честно говоря, хорошие свечи на рынке уже не найти, как не найти и воск, бараний жир, бобровую струю и прочие важные ингредиенты.

И Меррон учится справляться со страхами.

Она ведь взрослая… от одиночества просто с ума сходит. Еще сны вернулись, не кошмары, но… лучше бы кошмары, от них не оставалось такого ощущения неудовлетворенности, чтобы одновременно и стыдно, и назад хотелось.

Успокоительное не помогало.

А в книгах, до которых получилось добраться, описываемые симптомы прямо указывали на начальную стадию «истероидного бешенства матки», которое, оставленное без лечения, грозило судорогами, параличом и полным безумием.

Пришлось менять распорядок дня. Теперь Меррон просыпалась рано, заставляя себя покинуть теплую кровать, умывалась холодной водой, делала дыхательную гимнастику – от истерии она не спасала, но помогала восстановить душевное равновесие – одевалась и спускалась в столовую. Завтракала одна, и холодная еда была до отвращения безвкусна, но Меррон ела, заставляя тщательно разжевывать каждый кусок. Запивала съеденное двумя пинтами имбирного чая с железной солью – через неделю от одного запаха подташнивать стало – и четверть часа проводила на полу с магнитом на животе.

И перебиралась в кабинет.

Конечно, все авторы сходились на том, что женщине с подобным диагнозом следует избегать любого, самого малого умственного напряжения. Однако Меррон рассудила, что лучше уж от истерии с ума сойдет, чем от безделья.

Как ни странно, но пациенты по-прежнему находили дорогу к домику вдовы Барнс, словно не видя разницы между доком и его племянником. Слушали. Или вот спорили. Или сомневались. Боялись. Грозились… смотрели с надеждой.

Док прав. Ничего сложного.