Охотники визжат и воют, как от сильной боли. Души, плененные ими, проносятся сквозь меня туда, куда мы все перейдем в свое время. Я ощущаю их. Это похоже на то, как если бы я попала в гущу карнавальной пляски. А когда души уносятся, не остается никого, кто мог бы вести вперед мертвых. И они таращатся на меня в изумлении, не слишком понимая, что произошло и что будет дальше.

Бледная тварь, что пряталась в расщелине между камнями, подползает ближе. Тепло дерева растопило лед у его основания. И тонкий покров травы пробивается сквозь обновленную землю. Я трогаю травинки — они такие же нежные, как пальцы Картика…

И что-то во мне лопается. Я заливаюсь слезами. И делаю то, что мне отчаянно хочется сделать. Я падаю на прорастающую траву и плачу, плачу…

Миссис Найтуинг ждет нас в церкви, сидя рядом с телом матери Елены.

— Те твари?.. — спрашивает Энн, и ее голос прерывается от сдерживаемого крика.

Миссис Найтуинг грустно смотрит на нас.

— Сердце не выдержало. Она не поддалась им. Так что… но наконец все кончилось.

Миссис Найтуинг пересчитывает нас взглядом — Фелисити, Энн, Фоулсон, я…

— А Сахира? — шепчет она. — И…

Я качаю головой. Она опускает взгляд, и больше мы ничего не говорим.

Ученицы сидят, сбившись в кучу. У них испуганные глаза. То, что они видели этой ночью, слишком далеко от чайных приемов и балов, реверансов и сонетов…

Миссис Найтуинг кладет руку мне на плечо.

— Я ничего больше не могла им сказать. Они и сами все видели, и им страшно.

— Иначе и быть не может.

Не слишком ли жестко прозвучал мой голос?

— Они не понимают, что здесь произошло.

Ей хочется, чтобы я воспользовалась оставшейся у меня магией и стерла из их умов все воспоминания о прошедшей ночи. Заставила их забыть, чтобы они могли жить как прежде. Чтобы они оставались все теми же Сесили, Мартами и Элизабет в привычном мире — девушками, которым не вынести груза истины. Чтобы мирно пили чай. Взвешивали каждое слово. Носили шляпки, защищаясь от солнечных лучей. Стискивали свои умы корсетами, чтобы из них не проскочила никакая неправильная мысль и не разрушила приглаженную иллюзию того, что они ведут себя как надо и мир вокруг них таков, как им нравится.

Это было бы роскошью, такое забвение. Вот только никто не придет и не прогонит из моего ума то, что мне не хотелось бы видеть, то, чего я не хотела бы знать. Мне придется жить со всем этим.

Я выворачиваюсь из-под руки директрисы.

— Да с какой бы стати?

И все равно я это делаю. Когда девушки засыпают, я прокрадываюсь в их спальни, одну за другой, и кладу ладонь на нахмуренные лбы, на которых просто нарисован страх перед тем, чему стали свидетельницами ученицы. Я наблюдаю за ними, пока не вижу, что морщинки разглаживаются, превращаясь в гладкие холсты под моими пальцами. Это нечто вроде исцеления, и я удивлена, как здорово излечивает меня саму это занятие. Когда девушки проснутся, они вспомнят лишь странный сон о магии и крови, и удивительных существах, и, возможно, об учительнице, которую они знали и чье имя забыли. Они могут на мгновение напрячься и постараться вспомнить, но потом скажут себе, что это был всего лишь сон и лучше его забыть.

Я сделала то, что просила миссис Найтуинг. Но я не стираю все воспоминания девушек полностью. Я оставляю им один маленький символический знак прошедшей ночи: сомнение. Ощущение, что, возможно, в мире есть нечто неведомое… Это не более чем крошечное семечко. И вырастет ли из него что-то полезное, я не могу сказать.

Когда приходит очередь Бригид, я нахожу ее бодрствующей в ее маленькой комнатке.

— Со мной все в порядке, милая. Я вовсе не хочу забывать, если ты не возражаешь, — говорит она, и я вижу, что на подоконнике ее окна уже нет рябиновых ветвей.

В Индии я однажды слышала древнюю народную поговорку. Она гласит, что, прежде чем мы сможем что-то рассмотреть как следует, мы должны пролить много слез, которые омоют путь.

Я плачу дни напролет.

Миссис Найтуинг не заставляет меня спускаться и не позволяет никому, даже Фелисити и Энн, входить ко мне. Она сама приносит мне еду на подносе, ставит его на стол в полутемной комнате и уходит, не сказав ни слова. Я только и слышу, что шорох ее юбки по старым доскам пола, когда она шагает туда-сюда. Иногда я просыпаюсь очень рано, и мне кажется, будто я прихожу в себя после очень долгого и очень странного сна. Бархатный свет смягчает резкость линий в комнате, обливая все предчувствием некоей возможности. В такой благословенный момент я ожидаю, что день будет таким же, как многие дни прежде: я буду изучать французский язык, смеяться с подругами. Я увижу Картика, идущего через лужайку, и его улыбка наполнит меня теплом. И как только я начинаю верить, что все в порядке, свет неуловимо меняется. Комната обретает истинные очертания. Я пытаюсь вернуться к блаженному неведению, но поздно. Тупая боль истины наваливается на душу, прижимая ее к земле. И я окончательно и безнадежно пробуждаюсь.

Утро нашего отъезда обещает самый прекрасный весенний день из всех, что я видела.

Когда приходит наконец момент прощания, Фелисити, Энн и я растерянно стоим на лужайке перед школой и глядим вдаль, высматривая поднимающуюся на дороге пыль — сигнал о приближении экипажей. Миссис Найтуинг поправляет воротник пальто Энн, убеждается, что моя шляпка надежно приколота к волосам, а чемодан Фелисити должным образом застегнут.

Я ничего не чувствую. Я оцепенела.