Отец барабанит пальцами по каминной полке перед мрачным портретом.

— Я не мог жить под такой угрозой. Я не мог жить, зная, что тигр где-то там, бродит на свободе. Но ты, — продолжает он, и в его улыбке я вижу и печаль, и гордость, — ты столкнулась с тигром лицом к лицу и осталась в живых.

Отец кашляет, и его грудь тяжело поднимается от усилий. Он достает из кармана носовой платок, быстро вытирает губы, потом снова аккуратно прячет платок в карман, чтобы я не заметила пятен, которые наверняка появились на нем.

— Теперь и для меня пришло время встретиться с тигром лицом к лицу, посмотреть ему прямо в глаза и выяснить, кто из нас останется в живых. Я подготовлю твою бабушку к грядущему скандалу.

— Спасибо, папа.

— Да ладно уж, — говорит он. — А теперь, если ты не против, мне хотелось бы потанцевать с моей дочерью по случаю ее светского дебюта.

Он предлагает мне руку, и я ее принимаю.

— С большим удовольствием, отец.

Мы вливаемся в огромный круг танцующих. Кое-кто отходит в сторону, устав до головокружения; их место занимают другие. Девушки изо всех сил стремятся показать новый статус — статус настоящей леди, они выставляют себя напоказ и превозносят себя, пока наконец не начинают всерьез видеть самих себя совершенно новым взглядом. Отцы сияют, глядя на дочерей, считая их самыми безупречными цветами, нуждающимися в защите, а матери внимательно следят за ними, уверенные, что все великолепие этого момента — исключительно их заслуга. И все вместе мы создаем иллюзию, что нам необходимо продолжать жить именно так. Но однажды, когда иллюзия перестанет одурманивать или успокаивать нас, мы отшвырнем ее, разбросаем ее сверкающие кирпичики — и у нас не останется ничего, кроме яркого света честности. Этот свет — освобождение. Оно необходимо. Оно пугает. Мы стоим перед ним, обнаженные и опустошенные. И когда свободы становится слишком много, когда глаза не могут выносить ее ослепительный свет, мы строим новую иллюзию, чтобы с ее помощью закрыться от безжалостной правды.

Но девушки! Их глаза лихорадочно блестят от мечты о том, кем они могут стать. Они говорят себе, что сегодняшний день — начало всего. И кто я такая, чтобы говорить им, что это не так?

— Джемма! Джемма!

Ко мне сквозь толпу протискивается Фелисити, нанятая сопровождающая пытается не отстать от нее, а величественные престарелые леди провожают неодобрительными взглядами. Прошел всего-то какой-нибудь час после ее дебюта, но Фелисити уже доводит их до истерики. И я в первый раз за многие дни улыбаюсь.

— Джемма! — восклицает Фелисити, хватая меня за руку.

Она говорит так быстро, что слова наталкиваются друг на друга в длинной взволнованной цепочке.

— Ты прекрасно выглядишь! Как тебе нравится мое платье? Элизабет немножко споткнулась — ты видела? Королева была изумительна, правда? Я так боялась! А ты?

— Ужасно, — отвечаю я. — Я вообще думала, что упаду в обморок.

— Ты получила телеграмму от Энн? — спрашивает Фелисити.

Да, этим утром я получила чудесную телеграмму от Энн, с пожеланием всего доброго. Там было написано:

— Да, — говорю я, — она, наверное, потратила на телеграммы все свое будущее жалованье.

— Когда закончится сезон, я поеду с матушкой и Полли в Париж и там и останусь, — сообщает Фелисити.

— А как насчет Горация Маркхэма? — осторожно спрашиваю я.

— Ну, — начинает Фелисити, — я к нему явилась… Сама. И сказала, что не люблю его и не хочу выходить за него замуж и что из меня получится никудышная супруга. И знаешь, что он ответил?

Я качаю головой.

Глаза Фелисити округляются.

— Он сказал, что и сам тоже не хотел бы жениться на мне! Ты можешь такое вообразить? Я была ранена в самое сердце!

Я тихо смеюсь, и меня саму это удивляет. Я чувствую себя как-то странно, мне хочется плакать…

— Значит, Париж. И чем ты будешь там заниматься?

— Ну, Джемма! — восклицает Фелисити таким тоном, как будто я ничегошеньки не понимаю и никогда не пойму. — Там ведь собирается вся богема! И теперь, когда я получила наследство, я могу заняться живописью, жить где-нибудь в мансарде. Или, возможно, я даже стану натурщицей!

Она наслаждается тем, как скандально это звучит. Потом ее голос опускается до шепота:

— И я слышала, там много таких, как я. Может быть, я действительно снова найду любовь!

— Ты станешь украшением Парижа, — говорю я.

Фелисити широко улыбается.

— Поехали с нами! Мы могли бы чертовски весело жить там вместе!

— Я думаю, лучше отправиться в Америку, — отвечаю я, и в этих словах оформляются мои еще смутные планы. — В Нью-Йорк.

— О, это потрясающе!

— Да, — соглашаюсь я, сама несколько взбодряясь от такой перспективы. — Потрясающе.

Фелисити крепче сжимает мой локоть.

— Не знаю, слыхала ли ты последние здешние новости, так что поспешу опередить других. Мисс Фэрчайлд приняла предложение Саймона. Они обручены.

Я киваю.

— Так оно и должно было быть. Я желаю им счастья.

— А я ей желаю удачи. Попомни мои слова, Саймон еще до тридцати лет облысеет и ужасно растолстеет.

Она хихикает.

Начинается новый танец. И толпа снова оживляется. Танцевальная площадка заполняется по мере того, как чудесная мелодия вливает в бал новую жизнь. Держась за руки, стоя рядом в облаках шелка и цветов, мы с Фелисити наблюдаем за танцующими, которые движутся в едином ритме. Они кружатся вокруг себя, как Земля вокруг своей оси, терпеливо вынося тьму, ожидая Солнца…