С другой стороны, каждый подросток в выборе книг руководствовался более голосом природы, товарищей, чем рассудка. И от того Обязательная программа неминуемо теснилась внеклассным чтением – и в этих книжках было про любовь и вдохновение. Как бы там ни было, сформулируем опережающий тезис: юноша 1970-х стал жертвой романтической словесности и передал беззаветное служение любимым мифам через свое творчество юноше начала XXI столетия.

Самая поверхностная инспекция читательских симпатий показывает, что из предлагаемого школой набора имен и текстов наиболее привлекательными становятся те, что так или иначе связаны с романтическим стилем.

Учащийся старших классов никогда не желал ограничиваться Жуковским, Пушкиным, Лермонтовым, он расширял диапазон пристрастий романами Мюссе, Жорж Санд, Бальзака. Именно этой классической совокупности принадлежит заслуга воспитания мечтателя с размагниченной волей, готового солидаризироваться с любой романтической максимой, как бы нелепо она ни звучала.

Литература убедила юношу

Литература убедила юношу, что он старше своих лет, что он обязан быть разочарованным и уставшим.

Юноша – главный потребитель и жертва романтической культуры, которая снабжает молодого читателя и зрителя инструкцией, как побыстрее разочароваться в жизни и растратить себя.

Романтические герои находятся под властью авторских идей и настолько поглощены задачей проиллюстрировать на собственном опыте моду на печаль одиночества, что не замечают абсурдности своего отчуждения от воления естества. Романтизм без устали подбирает все новые и разнообразные доводы, чтобы доказывать обязательность мотива разочарования в жизни и любви. Молодой человек воспринимает кризисное самоощущение персонажа как сам собой разумеющийся и несомненный сценарий жизни.

Романтизм намеренно завышает возраст героя, делая из него бытийного всезнайку или любовного горемыку. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить, к примеру, «Консуэло» Жорж Санд: «…в восемнадцать лет для него не было тайн в любви, в двадцать два года он уже был почти разочарован…»

Повышенный интерес писателей начала XIX века к юному человеку и живописание его разочарованности приводит к многообразным допущениям, среди которых одним из важнейших становится контраст между прожитыми годами и объемом испытанной трагедии. А. С. Пушкин в письме В. П. Горчакову размышлял о тенденциях литературы: о равнодушии «к жизни и к ее наслаждениям», о преждевременной старости «души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века».

С высоты накопленного читательского опыта очевидно, что драма одинокого персонажа выглядела в начале XIX столетия пристойной, но по мере настойчивой литературной эксплуатации постепенно вскрывалась ее неубедительность. К 17–22 годам этот романтический персонаж испытал в жизни все страсти, которых хватило бы безрадостно украсить несколько поколений литературных героев XVIII века. Ощущая противоречие между скромным номинальным возрастом и объемом обретенной грусти, Лермонтов сравнит 23-летнего Печорина с 30-летней бальзаковской кокеткой. Метафорическое завышение возраста необходимо, чтобы хоть отчасти аргументировать психологию еще не старого печальника.

Литература и юноша были утомлены любовью

В русской литературе первой трети XIX века сложился стойкий любовный конфликт: девушке в качестве инициатора первого и самого драматического жизненного испытания предлагается герой, соответствующий идеалам автора, выражающий самые трагические философские поиски эпохи. Начало традиции положено романтиками и Пушкиным. Главные параметры интриги, созданной автором «Евгения Онегина», остаются у его литературных наследников почти неизменными: персонаж, перегруженный опытом разочарований, устало, подневольно и профессионально смущает сердце юной провинциалки. Любовь не приносит облегчения, и молодой человек отправляется путешествовать, как Онегин, или, умирать, подобно Печорину.

Литература XIX века настойчиво подбирает резоны, доказывающие тотальную разочарованность в жизни и, соответственно, немалый духовный возраст молодого героя. Романтизм живописует любовь рефлексирующего страдальца и юной несмышленой дикарки, которая может выступать в амплуа девы гор, провинциалки, крестьянки, наконец. Доверчивость делает героиню почти ребенком рядом с искусителем, чьи терзания настойчиво завышают планку его возраста. Так или иначе, создается иллюзия, что участники конфликта принадлежат к разным поколениям.

Разница в возрасте участников любовной фабулы не столь значима, важнее несходство психологического самочувствия. На фоне девической наивности эффектно смотрится герой-мужчина, обремененный смутным представлением об идеале, психологической рефлексией и другими разного рода отягчающими жизнь обстоятельствами. Сами роли, исполняемые в любовном сюжете, подразумевают принципиальную несхожесть опыта участников. Груз разочарований и печали делает угрюмого любовника более зрелым в сравнении с объектом приложения его отточенных донжуанских талантов.

Уроки литературы не проходят даром. Юный читатель, еще не умеющий целоваться, свыкается с мыслью, что он стар и опытен и мало что может ожидать его, одинокого и покинутого, в жизни, которую он знает по беллетристическим книжкам.

Парадокс читательской рецепции заключается в том, что у идеального поклонника романтической эстетики никогда не возникает резонного вопроса: «Эко тебя, милого, жизнь скрутила, когда же ты это все успел – и родиться, и тотчас разочароваться?» Читатель верит романтикам, не внимая голосу природы и здравого смысла.