И тут я с ужасом понимаю, что они теряют ко мне всякий интерес. Я для них просто пустое место. Нулевая отдача. Грубиян на допросах зевает, а «симпатяга» становится все более равнодушным. Он еще порой улыбается казенной улыбкой, но так, для проформы.

Наступает день, когда, явившись утром (привык ходить как на работу), я вижу перед собой того, первого, который по-русски шпарит. Он сух, строго официален.

— Мистер Рогачев (я опять мистер). В первой инстанции ваша просьба рассмотрена. Поскольку виза у вас истекает, вот получите временное разрешение на проживание в США. Пока будут рассматривать другие инстанции. Если решение будет положительное, можете поставить вопрос и о гражданстве. Впрочем, пока об этом рано говорить.

— Извините, — робко спрашиваю, — а сколько может длиться рассмотрение?

— Трудно сказать, — отвечает и углубляется в какие-то бумаги. — Несколько месяцев, год, иногда несколько лет.

— Сколько? — хриплю.

Мой голос заставляет его поднять глаза.

— Разве я говорю так тихо, что меня не слышно за два метра? — спрашивает строго.

— Извините, — бормочу, — извините, я понял, все понял. А быстрее нельзя?

— Нельзя, — отрезает, — позвоните через пару месяцев. До свидания.

— Но как мне жить! — в отчаянии кричу.

Он язвительно улыбается.

— Как все. Как все американцы. Вы же хотите стать американским гражданином, вот и приучайтесь жить как все американские граждане. — И он опять погружается в свои бумаги.

Выхожу от него ошарашенный. Несколько лет! Да хоть несколько месяцев! Как все американские граждане! А как они живут, эти граждане? По-разному ведь. Как продюсер, как, наверное, мистер Холмер, как Сэм, как все эти голливудские звезды, да как мне обещали наконец — согласен. Согласен обеими руками! А вот как тот негр, что спит на скамейке возле той, на которой я сижу, или белый паренек, что каждое утро норовил нам почистить ботинки, когда мы выходили из отеля, или те небритые старики, что уныло читают газеты за чашкой пустого чая в кафе, надеясь разыскать объявление с предложением хоть самого завалящего места — не согласен! Нет! Ведь место президента крупного банка никто им почему-то не предлагает.

Как и мне.

Звоню Сэму. Как обычно, никто не отвечает. Машинально набираю номер Джен в Сан-Диего. Собираюсь вешать трубку и вдруг ясно, четко, словно рядом со мной, слышу ее такой знакомый голос:

— Алло!

— Джен, Джен, родная, это я, я! — ору.

— Боб, ты! — В ее голосе удивление, радость, боль.

Щелчок. Связь прерывается. Лихорадочно набираю номер снова. Жду, ответа нет. Снова набираю, и еще раз, и опять. Трубку снимают.

— Алло, — слышу неведомый мне женский голос.

— Попросите Джен, Джен, пожалуйста!

— Вы ошиблись, здесь нет никакой Джен, — звучит сухой ответ.

— Но я только что разговаривал с ней, она мне ответила! — в отчаянии кричу я.

— Говорю вам, вы ошиблись, — голос непреклонен, — здесь нет таких.

Я называю номер (может, неправильно набрал).

— Да, этот номер, но, повторяю, Джен здесь нет. Извините. — Щелчок.

Набираю снова. Повторяется бесплодный разговор. Я умоляю, кричу, начинаю грозить. Все бесполезно. «Джен здесь нет и никогда не было».

Со слезами на глазах отхожу от телефона.

Все ясно — о Сэме, о Джен я могу забыть. Они для меня больше не существуют. Вернее, я для них.

Но для Холмера-то я должен существовать! Так что ж он! И мне ничего не остается, как ждать его. Явления Христа народу!

А пока надо жить, «как все американские граждане». Дельный совет дал мне тот тип. Прав он, я ж сам этого хотел.

Что ж, попробую.

Как описать мне эти долгие-долгие месяцы, самые долгие месяцы моей жизни?

И едва ли не самые страшные.

Ох как не хочется их вспоминать (что-то уж очень многое мне вспоминать не хочется).

И сейчас стоят передо мной отрывочные картины, они путаются, смещаются во времени, размываются, я не помню начала событий, их конца. Какие-то черные пятна на и без того темной бетонной стене моей камеры, черные, черные пятна в той темной проклятой жизни…

Вот, например, помню, как растягивал оставшиеся деньги, как перебирался из отеля в отель, из плохого в еще худший, потом в ночлежку, помню, как ел три раза в день, потом два, бывало и один. С обедов перешел на горячие бутерброды — «собачьи сосиски», даже не постыдился отведать похлебки в приюте Армии спасения. И чем я только не занимался.

Грузил какие-то бочки. Шел по окраине — грязь, банановая кожура, банки из-под «пепси» и пива, бумажки — чего тут только не валяется, все стены исписаны, похабные рисунки, даже свастики есть. Бродят полудохлые собаки (дохлые тоже иногда попадаются), пыль, лужи вонючие. Окраина…

Смотрю, грузят бочки в каком-то дворе. И вдруг одна скатилась на ногу парнишке. Тот взвыл, ногой трясет. Товарищи подхватили его, понесли куда-то, а старший, или не знаю, который распоряжался, в досаде — грузить некому. Я шасть к нему, предлагаю свои услуги. Он обрадовался, десятку заработал, а потом сутки выпрямиться не мог.