Утром каждый получил карабин и патроны. Лишние карабины и амуницию сложили на тележки.

Шли недели. Мы с Салли были одни. Некоторое время пришлось снова спать в палатке, но в конце концов посчастливилось найти ферму, где мы получили позволение жить в одном из домиков для батраков. Пожилая пара хозяев фермы проявляла к нам мало интереса. Мы не платили за постой, а за помощь по хозяйству получали еду.

В тот период у нас появилась видимость безопасности, хотя мы ни на минуту не забывали о расширении боевых действий в сельской местности.

Район находился под контролем сил националистов и наша ферма считалась стратегически важным пунктом. От случая к случаю армейские наведывались, чтобы помочь в работе, на одном из полей была поставлена зенитная батарея, хотя, насколько я знаю, она никогда не использовалась.

Поначалу я проявлял повышенный интерес к ходу гражданской войны, но вскоре научился его сдерживать. Я всего раз поговорил с фермером о политической ситуации и понял, что тот либо не хотел, либо не мог вступать в дискуссию. Он сказал, что когда-то у него были телевизор и радиоприемник, но их забрала армия. Его телефон не работал. Единственной информацией о положении в мире была малоформатная армейская газета, которая бесплатно раздавалась всем гражданам. Случайные встречи хозяина с другими фермерами никаких новостей не приносили, поскольку все были в одинаковом положении.

Я несколько раз заговаривал с армейскими, которые работали на ферме. От них тоже мало что удавалось узнать. Им, очевидно, было приказано не разговаривать с гражданами о ходе войны и хотя этот приказ не всегда строго выполнялся, было очевидно, что основную часть своих сведений эти люди черпали из пропагандистских речей командиров.

Однажды ночью в начале октября ферма стала целью налета вражеских сил. После первого появления самолета-разведчика я отвел Салли в наилучшее из имевшихся убежищ – низенький свинарник, обладавший тем преимуществом, что его стены были сложены из крепкого кирпича, – где мы просидели до окончания налета.

Наш домик не пострадал, но хозяйский был разрушен. Сами хозяева пропали.

Утром ферму посетил командир войсковой части националистов и забрал оставшееся оборудование. Зенитная батарея была брошена.

Не желая сниматься с места, мы с Салли остались в домике. Мы ощущали сомнительность своего положения, но перспектива снова жить под брезентом нас не прельщала. Во второй половине дня ферму занял смешанный отряд афримских и отступнических солдат и мы подверглись пристрастному допросу командовавшего отрядом лейтенанта-африканца.

Мы с большим интересом наблюдали за солдатами, так как впервые видели белых мужчин, действительно воевавших на стороне африканцев.

Всего в отряде было пятьдесят человек. Из них примерно пятнадцать – белые. Оба офицера – африканцы, но один из старших сержантов был белым. Дисциплина казалась отменной и обращались с нами хорошо. Нам позволили временно остаться в домике.

На следующий день ферму должен был посетить офицер-отступник высокого звания. Я узнал его, как только увидел, по фотографиям, которые регулярно печатались в газете националистов. Его звали Лайонел Кулсдон; до войны он был видным участником компании за гражданские права. В период афримского проникновения в частные владения в городах он вернулся на военную службу в присвоенном ему ранее звании и стал одним из вождей отступничества в пользу афримов в открытой вражде внутри вооруженных сил. Теперь он был полковником в армии бунтовщиков и жил приговоренным к смертной казни.

Перед нашим отбытием он вручил мне лист бумаги, в котором доходчивым языком объяснялись долгосрочные цели отступников.

Речь шла о восстановлении законности и порядка; немедленной амнистии всем сторонникам националистов; возврате к парламентской монархии, которая существовала до гражданской войны; возобновлении нормального судопроизводства; чрезвычайной программе жилищного строительства для перемещенных граждан; и британском гражданстве всем временным афримским иммигрантам.

Нас доставили на грузовике в деревушку в тринадцати километрах от фермы. Это, как нам сказали, была освобожденная территория. Мы заметили поблизости от деревни небольшой афримский армейский лагерь и обратились к его властям с просьбой помочь нам найти временное пристанище. К нам отнеслись далеко не с продемонстрированной полковником-отступником любезностью и пригрозили заключением под стражу. Мы сразу же ушли.

Деревенька оказалась очень неприветливым местом, мы столкнулись в ней всего с несколькими людьми, но все они отнеслись к нам с недоверием и враждебностью. Ночь мы провели в поле на склоне холма под брезентом в пяти километрах к западу от деревни. Салли во сне плакала.

Через неделю нам удалось найти дом с небольшим садом. Он стоял вблизи главной дороги, но был укрыт от нее лесом. Мы подходили к дому робко, но несмотря на настороженность, с которой нас встретили, назад не повернули. Дом занимала пара молодоженов, которые предложили нам разделить крышу над головой, пока мы не подыщем себе другое жилье. Мы оставались там три недели.

Я впервые видел Лейтифа напуганным.

Мы устали после событий этой ночи и нервы у всех были натянуты до предела. Чувства Лейтифа выдавало его напряжение; не в состоянии решить, сниматься нам с места или нет, он рыскал туда и сюда, сжимая в руках новый карабин, будто расстанься он с ним, и кто-то тут же посягнет на его власть. Остальные тревожно поглядывали на предводителя, в душе явно не радуясь резкому повороту нашей жизни.

Мне досаждали собственные сомнения. Причиной растущей тревоги было овладение нами оружием. Я уже слышал толки о создании активной партизанской организации против афримов. До меня доносились обрывки фраз, в которых громко звучали слова "чернокожие ублюдки", повторявшиеся гораздо чаще, чем когда-либо, даже чаще, чем в те часы мстительной злобы после похищения женщин.