Этого вопроса мне не задавали давно. Я не ожидал услышать его и от нее.

– Изобель? Все та же.

– И ты все тот же.

– Никто за два года заметно не меняется.

– Не знаю.

Мы поели, выпили кофе. Паузы в разговоре стали смущать меня. Я пожалел, что мы встретились.

– Почему ты ее не оставляешь?

– Ты знаешь почему. Из-за Салли.

– Это ты говорил и прежде.

– Это правда.

Снова помолчали.

– Ты не меняешься, не так ли? Я чертовски хорошо знаю, что Салли всего лишь оправдание. Все так же плохо, как и прежде. Ты слишком слаб, чтобы от нее освободиться.

– Ты не понимаешь.

Мы заказали еще кофе. Мне хотелось прекратить разговор и оставить ее. Вместо этого я продолжал слушать. Это было проще. Мне пришлось признать, что ее упреки справедливы.

– И тем не менее, я не могу придумать ничего настолько убедительного, что изменит тебя.

– Нет.

– Я пыталась и прежде. Ты понимаешь, что именно по этой причине я не захотела с тобой больше встречаться.?

– Да.

– И ничто не изменилось.

Со всем прямодушием, на какое был способен, я сказал ей:

– Я все еще люблю тебя, Лаура.

– Я знаю. В этом-то и загвоздка. Я люблю тебя за твою слабость.

– Мне не нравится, когда ты так говоришь.

– Ничего не поделаешь. Что есть, то есть.

Она третировала меня, как прежде. Я совсем забыл об этой способности Лауры: причинять боль. И все же то, что говорила Лаура, было правдой и я продолжал ее любить, в чем не желал признаваться даже себе, пока мы снова не встретились. Из всех женщин, которых я знал после женитьбы, Лаура была единственным объектом моих более глубоких чувств, чем физическое желание. И причиной было ее умение видеть и понимать меня таким, каков я есть. Как ни больно признаваться, для меня была привлекательной способность Лауры не щадить мою неспособность порвать с Изобель. Я не знаю, за что она любила меня. Вполне я с ней так и не разобрался. Она существовала в своеобразном личном вакууме… жила в нашем обществе, но не принадлежала ему. Ее мать была ирландской иммигранткой; произведя дочь на свет, она умерла. Отец был матросом из цветных, Лаура никогда его не знала. Кожа Лауры была белой, но черты лица негроидными. Она стала одной из первых жертв афримской ситуации: погибла во время второго лондонского мятежа. Тот ленч в парковом ресторанчике стал нашей последней встречей.

Я узнал в предводителе группы того мужчину, с которым встретился в разрушенной деревне и вместе грабил рухнувший вертолет. В тот раз он назвался Лейтифом, но это имя не дало мне разгадки его происхождения. Развитие событий приобретало тогда такой характер, что я все меньше доверял людям с цветной кожей, сколь бы незначительной ни была ее пигментация.

Группа, которой он руководил, состояла примерно из сорока человек, включая семерых детей. Хорошей организации у них не было.

Я наблюдал за ними с верхнего этажа старого дома, надеясь, что они разбудят своим шумом Салли. Мы пережили еще один долгий день страданий и были голодны. Этот дом служил беженцам лишь временным пристанищем; надвигалась зима и мы знали, что должны найти более долговременное жилье.

Проблема состояла для меня в том, обнаруживать или нет наше присутствие.

Я считал, что вдвоем с Салли нам не так уж плохо. Пришлось убираться всего из пары домов, когда пошли слухи, что незарегистрированные граждане и те, кто давал им приют, подлежат отправке в лагерь для интернированных лиц. Хотя это постановление вскоре было отменено, мы решили, что лучше быть от греха подальше и оказались в этом доме.

Я наблюдал за группой и не мог решиться.

Если мы будем сами по себе, то опасность быть схваченными меньше, но присоединение к сформировавшейся группе означало более регулярное пищевое довольствие. Ничего привлекательного не было ни в той, ни в другой перспективе, но живя в доме молодоженов, мы слушали сводки континентальных радиостанций, поэтому нам были известны природа и размах гражданской войны. Мы с Салли входили в число наиболее пострадавших: двух миллионов лишившихся крова граждан, которые вынуждены жить бродяжничеством.

Больше всего беженцев в средней и северной Англии, там условия их существования предполагались наихудшими. На юге беженцев много меньше; радиообозреватели полагали, что жить им здесь легче, но и здесь, по их оценкам, в этой части Англии бродяжничало около ста пятидесяти тысяч граждан, живших за счет сельского населения.

Спустя некоторое время прибывшая группа беженцев стала устраиваться на ночлег; они поставили две или три палатки. В дом зашел мужчина и набрал из-под крана два ведра воды. В огороде развели костер и достали продукты.

Затем я обратил внимание на женщину, которая возилась с двумя маленькими мальчиками. Она пыталась заставить их умыться, но успеха не добилась. Она и сама выглядела грязной и усталой, волосы уложены в неопрятный узел на голове. Я узнал Изобель.

Это открытие, казалось, должно было заставить меня колебаться еще больше, но вместо этого я спустился вниз и попросил Лейтифа принять нас в его группу.

Я шел на юг. Один я чувствовал себя в большей безопасности, чем с Лейтифом и остальными. С карабином я расстался, не было у меня и никакого другого оружия. Я нес лишь сумку с личными вещами, спальный мешок и немного продуктов. Мне нетрудно избегать нежелательных встреч с вооруженными силами, а входить в контакт с людьми в забаррикадированных деревнях и державших оборону домах было проще, чем если бы я был с группой. Первую ночь я спал под забором, вторую – в сарае, на третью мне отвели комнату в доме.

В четвертый день одинокого бродяжничества я вошел в контакт с другой группой беженцев. Как только предварительная договоренность была достигнута, я поговорил с предводителем.

Он спросил, почему я оставил Лейтифа и его людей. Я рассказал о карабинах и намерениях Лейтифа, поделился своими страхами по поводу активного участия беженцев в гражданской войне. Поделился я с ним и надеждами разыскать жену и дочь.

Мы разговаривали под навесом, который защищал когда-то место парковки автомобилей возле бара. Остальные люди его группы готовили еду и что-то мыли в помещении кухни брошенного здания.