Покуда разъясняла Стратимиха Семизвону этакую страсть, у Мокшея от трясучки губища на грудь отвалилась. Так что в защиту свою ничего не мог сказать. А тут еще Прохор-богомаз поторопился одобрить бабкино предложение:

— Да о нем никто и справляться не станет. Он же осточертел всем со своей поэзией. Такую хреновину прет, какую всякий мужик мизинцем придумает, только совесть отними и все… и готов сочинитель.

— Да еще лезет с нею за дармовой стол, — с непонятной обидою пробубнил Тиша Глохтун.

А Нестор Фарисей, так тот ажно подскочил, чтобы Стратимиха наглядней его узрела да поняла: хотя и плюгав он и росточком целого полуметра до Дикого, скажем, Богомаза не добрал, не страдает от присутствия на Земле Мокшея во вою душу.

— Ведь сколько песельников он загорланил, — указал Фарисей на Семизвона.

— Это уж та-ак, — колыхнул толстыми щеками Тиша Глохтун. — Спросить насчет Мокшеевой совести, так на том месте у него и собака не ночевала. Нету у него того места…

— А у тебя? — завизжал балалаешник, потрясенный скорым судом недавних друзей больше, чем самим предложением ведьмы. — У тебя-то… кто ночевал?! Дева Мария, что ли? Да она бы от твоего сала век бы не отмылась. Вот из тебя-то, из борова, самая липкая сажа и получится…

— А ведь и правда, — повернулся до Тихона Дикий Богомаз. — Из Мокшея больно сухая выйдет, обсыпаться начнет. А из тебя как пристанет, так другой раз и мазаться не надо будет…

Но Тишу ни капли не смутил Прохоров сказ.

— Интересно, — прогудел он. — Навазякаешься ты моею сажею, а до кого потом пить-гулять пойдешь? До Мокшея, что ли? Иди, иди. Он тебя угостит, чем кобель пакостит… А насчет того, кого следует на противень да в печь, так тебя — самое время. Все одно ты перед своею голой барыней скоро сбесишься. И сажа из тебя бешеная получится. Лучше давай, пока не поздно…

— Ну, Тиша! Какой ты все-таки умный, — подхватился с полу Мокшей, пересел на лавку и приобнял Глохтуна за жирную спину. — Чо ты, паразит, вякаешь? — тут же напустился он на Прохора. — Ой, Богомаз! Беда с твоей головою! Беда… Я, конешно… грешен. Но я грешен перед мужиком. А ты?! Ты ведь создателя под черта малюешь! И впрямь долбанет он тебя по башке…

— Все к тому идет, — поимел глупость Фарисей оказать прорицателю поддержку, чем и просадил Богомаза до самой сердцевины.

— Ах ты, сверчок дохлый! — схватил тот книжника за шиворот, да так и поддернул его чуть ли не до самого потолка. — Да ты… Да я щас из тебя буквиц твоих паскудных наверчу и кренделей напеку! Вот уж когда мне Господь все мои грехи простит…

Выпуская злобу, Прохор держал Нестора на весу. Тот дергал ножками — пытался встать на лавку, но только бился голенями о ребро столешницы, хватал широким ртом никак не идущий ниже ошейника воздух да все сильнее выпучивал глаза.

— Давай, давай, Прошенька, дав-вай! — догадался балалаешник, что дело идет к завершению. Он оставил свои с Тихоном обнимки и кинулся к Богомазу наподхват.

Сперва он намерился и себе ухватить Нестора за воротник, но не дотянулся и с проворством собаки нырнул под стол. Уже оттуда крикнул:

— Держи, Проша, держи! А я за ноги потяну…

Фарисей, чуя близость гибели своей неминуемой, стал торопиться тыкать слабеющими пальцами Богомазу в лицо, норовя напоследок выколоть тому хотя бы один глаз. Тихон понял его умысел и ухватил изобретателя тайной буквицы за пакостливые руки…

Ох и ловкими же оказались эти стервятники до чужой жизни! Такими же ловкими, какими были они быстрыми до дармового стола.

Кабы не Корней, читать бы Фарисею через малую минуту свою замысловатую книжицу перед всевышним. Стратимиху он ловко отпихнул к порогу, брата долбанул по жирной шее. Прохору угодил кулаком под дых, а Мокшея уже сам книжник сумел отопнуть. Тот вылез из-под стола с разбитым носом, утерся белесой в полумраке ладонью, разглядел на ней кровь, проворчал:

— Не мог полегше…

Когда разбойная братия расползлась по лавкам, когда Корней повернулся до Стратимихи, полный намерения не выгнать ее на метель, так хотя бы устыдить, что ли, решимость вдруг покинула его. Не увидел он в лице старухи ни злорадства, ни ехидности. Одна лишь смертная тоска была написана на нем. Тоска и страдание. И тогда Корней понял, что старая, затевая эту канитель, знала наперед, что ни одному из этих словобредов не западет в голову даже соринка того сознания, которое помогает простым людям, жалея ближнего, отказываться от собственной выгоды. Знала, но все-таки надеялась, что перед нею люди…