Лукьянов сказал глухо:

— За пол-литра… не устоял. Простите.

Анатолий Анатольевич долго молчал, ссутулясь и опираясь на палку. К палке подбежали два больших муравья, ознакомились и бросились в стороны…

— Я-то, может быть, и простил бы, — сказал старший лесничий, — да лес не простит. Вот он лежит в штабелях, а ему еще расти да расти… Ты надеялся, что я сюда не загляну. А разве ты меньше моего должен беречь лес?

Лукьянов молчал. Они стояли перед золотистыми штабелями молодой сосны.

— Подавай заявление, проси освободить тебя «по собственному желанию». Если не подашь, возбуждаю против тебя дело.

— Вот вы так всегда, Анатолий Анатольевич, — заговорил Лукьянов, — насмотрелся я уже на вашу работу, никогда вы не войдете в положение… Вы знаете, что у меня дети…

Анатолий Анатольевич, вынимавший из портсигара папиросу, положил ее обратно:

— А ты, Лукьянов, когда за пол-литра делал преступление, думал о своих детях? Не могу я входить в то положение, которое ты создал своей приверженностью к водке.

Книзе шел по едва намеченной тропе. Лукьянов на пять шагов сзади. Когда перешли распадочек, в котором лежали два огромных серых валуна, Лукьянов сказал:

— Вы добьетесь до худого своим бессердечием к людям. Вы каменный.

— Не к людям я каменный, а к безобразиям, что творят люди.

— А вы слышали, что говорят про вас?

— Вот скажешь, так услышу.

— Хотят привести вас к полному окончанию…

Старший лесничий остановился:

— Ты это, что ли, хочешь?

— Вы с шуточками, а я не про шуточки. Меня сейчас обидели, кезевских обидели.

— Это Фролова?

— А хотя бы…

— Ну, знаешь ли, Лукьянов!..

И пошел широким шагом. Дождь усилился.

Все следующие дни, все две недели продолжались дожди, то мелкие, то крупные. И настроение у людей, даже любящих всякую погоду, было пасмурное.

В один из этих пасмурных дней уборщица Феня прикрыла дверь в кабинет, куда Анатолий Анатольевич только что вошел, и сказала шепотом:

— Анатолий Анатольевич, не показывайтесь вы, ради бога, в Кезево по вечерам…

— А что такое?

— Добрые люди просили: скажи ты ему, чтоб вечером не показывался в Кезеве…

— Фролов, что ли?

— Говорят про Фролова.

— И ты о том же, кукушечка!

Но от разговора все-таки остался неприятный осадок. Память подсказывала схожие случаи: на Дальнем Востоке, в одном из заповедников, браконьеры убили директора, в другом — обходчика. На Волге… убить самого рыболовного инспектора не удалось, так убили двух членов его семьи. Жажда обогащения мутит разум у иных людей.

Но не потворствовать же им!

«Но не потворствовать же им», — повторил он эту фразу лесничему Жеймо, когда они сидели на берегу Орлинского озера, разговаривая о своих лесных делах и о характерах людей, с которыми приходится встречаться. В Орлинском лесничестве как раз производились рубки, и лесничий подчас тоже выдерживал натиск недобрых человеческих желаний.

В конце месяца случилось Книзе возвращаться поздним, часов в одиннадцать, вечером с Дивенской. Целый день не ел, не пил, устал страшно. Мучила жажда… А нет ли в Кезеве какого-нибудь незакрытого ларька?!

Идет по кезевской улице, но все ларьки уже закрыты… Впрочем, в одном сквозь щели свет!

Подошел — поют, и на гармошке! Не очень приятно, но что поделать, открыл дверь и вошел. Вся честная компания на месте: и Фролов, и Кругленький, и прочие — человек шесть.

Первое желание было — захлопнуть дверь и уйти. Но перешагнул порог, оглядел всех и буфетчице:

— Налейте кружку пива… не пил целый день…

— Гражданин, буфет закрыт, — высоким голосом сказала Манька.

— Как же закрыт, вот же люди пьют!

— Это вас не касается, что они пьют. Повторяю: буфет закрыт, прошу вас, гражданин, выйти.

А в это время гармонь, конечно, смолкла, и песня смолкла. Компания во все глаза смотрела на Книзе. Только он открыл дверь, чтобы уйти, Фролов крикнул:

— Постой, лесничий! Манька, две кружки!..

Манька заломалась:

— Я же сказала, буфет закрыт.

— Манька! — повысил голос Фролов. — Ты меня знаешь, налей две кружки!