— Истинная правда. Одни любят носатых — не знаю, что они в них нашли, — а я курносых.

— А пришла бы носатая, так вы сказали бы, что носатых любите. Правда? — рассмеялась Уляна, поправляя платок.

— Вот не нравится мне, когда бабы начинают все на свою куцую мерку мерить. Сказал — курносых, значит, курносых. Роди, Уляна, скорее, а меня в кумовья зови. Не позовешь — сам приду.

Он легонько хлопнул ее пониже спины, и она, не обидевшись, посмотрела на Мирошниченка из-за плеча, повела веселой бровью и мягко потонула в лунном свете.

А Свирид Яковлевич тяжело вздохнул. Говорил с Уляной, словно Керенский. Нет, лучше все-таки с мужиками шуметь и ругаться, чем иметь дело с этими плаксами… Он поднял голову и увидел сквозь листву, как щурился, расстилая над селом свою золотистую пряжу, месяц.

В такую ночь только на мельнице сидеть — отозвались далеким воспоминанием молодые годы.

Он подходит к хате и замечает на завалинке мисочку, прикрытую вместо тряпицы листом лопуха. Свирид Яковлевич приподнимает лист и вдыхает запах свежего творога. Ясное дело, Уляна принесла для детей. Немало помещичьих коров перешло к людям через его руки, а вот себе посовестился взять, потому и приносят ему подчас из бедняцких дворов то горшочек ряженки, то кружок творога, то комок масла. Даже заявление было уже в укоме, что председатель комбеда собирает себе подать молоком. Свирид знал, что это дело не темной бедноты, а кулацкой злобы, однако несколько дней на душе было противно: он ругался и просил, чтоб ему ничего не носили, но не помогло, даже укорять стали, что загордился.

Свирид Яковлевич тихонько отмыкает деревянным ключом дверь. Но чуткая Настечка уже услыхала, как звякнула задвижка, она бросается с постели на порог и повисает на шее у отца.

— Тише, баловница, мисочку выбьешь! — Он поднимает одной рукой хрупкое тело ребенка.

— Ой, как вы колетесь! — Настечка отстраняется от его щетины и пробегает по ней тоненькими пальчиками.

От этого легкого прикосновения с плеч его сваливаются будничные заботы, глаза веселеют, и только в глубине груди царапает сознание вины: мало, ой как мало бывает он с детьми! Растут они у него, что трава на берегу. Порой он диву дается: как его Настечка справляется со всем? И откуда только у нее умение берется? Вот закончится раздел земли, тогда его не оторвешь от детей… Правда, можно было бы жениться на какой-нибудь вдове, но к нему до сих пор не приходили ни любовь, ни даже та жалость, с какой он относился к первой жене.

Настечка зажигает плошку и, прикрыв рукой, несет к столу. Неверное пламя просвечивает сквозь розовые пальчики, тени ложатся на удлиненное смуглое личико с такими же большими, как у матери, глазами. Удивительно создает людей природа: мало найдется в селе мужиков здоровее Свирида Яковлевича, а вот ни его сила, ни простые черты лица не передались детям, оба в мать. Шесть лет Левку, а смеется мало, даже вздыхает так же часто, как покойная.

Свирид Яковлевич берет у дочки плошку, подходит к постели. Там под отцовской катанкой, подобрав под себя ножки, спит его сынок. Одно веко у него набухло от жары и пыли. Черные, по-девичьи длинные ресницы выделяются, как у взрослого. На смуглом личике белеет несколько щербинок — следы ветряной оспы. Припухшие розовые губы полураскрыты, как бутон.

— Ужинал наш Левко? — спрашивает отец, чувствуя, как от волнения у него спирает дыхание в груди.

— Поужинал, — звонко откликается от печи Настечка. — Я наварила галушек. Попробовал — и на кровать. «Что ж ты не ешь?» — спрашиваю. «Замерз!» Тогда я вашу катанку на него накинула. «Садись — за отца будешь». Он засмеялся даже, сел, поужинал, а потом и спать пошел с вашей одеждой, возился-возился под нею, так и уснул.

Свирид Яковлевич целует сына в висок и, жалостно, по-женски, улыбаясь, отходит от него, чтобы не разбудить. А тем временем Настечка хлопочет возле посудного шкафчика, ставит на стол немудреный ужин.

— Идите поешьте немного.

Девочка уже перемешала в миске творог с галушками и садится за стол, на то же место, где сидела мать.

— Настоящая хозяйка! — отведав галушек, хвалит отец дочку.

Та лукаво посмеивается:

— Что ни сварю и как ни сварю, вы все хвалите. Видно, хорошо с вами нашей маме жилось.

И от этих доверчивых слов отцу становится не по себе: не больно-то хорошо жилось с ним его жене, всяко бывало в жизни, но пусть дети об этом не знают — у них и без того немало плохого впереди.

— А правда, у меня галушки не хуже, чем у тетки Докии?

— Лучше!

— Ну, вот уж и лучше! — возражает Настечка, хотя в душе она убеждена, что так и есть.

Вот если б ее кушанья попробовал теткин Дмитро! Настечка улыбнулась своим мыслям и застыдилась. Еще этой весной, когда Дмитро насилу вытащил ее из Буга и на плече отнес домой, она полюбила его от всей души. Что ж тут такого? Могут же девчата постарше любить парней, почему и ей в одиннадцать лет не полюбить своего спасителя? Она век будет любить его, уже и платок ему фабричный заполочью [10] вышила, только подарить боится.

— Папа, я завтра с Левком думаю пойти в лес за терном. Я знаю, как вы квашеную ягоду любите.

— За терном? — Отец кладет ложку на миску. — Не ходи, доченька, в лес, там еще неспокойно. Обойдемся как-нибудь в этом году и без терна.

— А мы далеко не пойдем, мы по опушке. — Настечка болтает под столом ногами и только этим отличается от настоящей хозяйки.

— И не вздумай, Настя, ходить в лес! Долго ли до беды!

— Тогда на луг пойдем — там тоже есть терн, только в лесу на нем ягоды побольше.