— Когда бы ни научился, а от людей в такое время бежать не надо!

— А ты знаешь, что эти люди готовы убивать?! — едва сдерживая гнев, проговорил Супрун.

— За землю и убивать можно, — твердо проговорил сын, повторяя чьи-то слова. — Она святая.

Супрун на миг оторопел, а потом дал Гнату оплеуху.

— Молчи, сукин сын! Ты откуда, падаль, знаешь, что такое земля и дороже ли она человеческой крови?! Сперва заработай ее, надорви на ней жилы! От Карпа Варчука погани набрался? Я у тебя это дикое мясо огнем выжгу!

Он размахнулся второй рукой, но на ней повисла его молчаливая Олеся.

Успокойся, Супрун, успокойся, дорогой! Дитя неразумное, сболтнуло с чужих слов…

А «дитя» выплюнуло на ладонь кровь, посмотрело на нее, а потом недобро покосилось на отца, отвернулось и, бормоча под нос, зашагало к овину. Ворота овина так хлопнули, что у колодца зазвенела защелка журавля.

В кого только уродился его сын? Кто посеял у него в сердце такую злобу? Ни своей упорной, трудолюбивой, ни Олесиной ласковой крови не чувствовал в нем Супрун. Эх, трудней всего с детьми, которые с колыбели богато живут! Им неведомо, что такое насущный хлеб, размоченный потом.

— Вырастили сынка, хорош! — Супрун поднес руку к глазам. — Такой и земле в тягость.

— Варчуков сорванец возле него целый день вертелся, тот и святого на подлость подговорит. — И Олеся бережно, как ребенка, увела мужа в хату.

В сенях Супрун почему-то повернул на ту половину, где у них была дубильня. В долгие годы войны он изредка брался за свое старое ремесло, чтобы изготовить себе и соседям кожу на обувь или на упряжь.

Луна заглядывала в дубильню, освещала зольник, чаны, мешки с золой и козлы, на которых висела неочищенная шкура.

Супрун вместе с женой сел на самодельную скамью, и Олеся прижалась к нему, как в тот день, когда они, полные надежд, впервые сели в своей дубильне. Это был не совсем еще ясный, но надежный рассвет их жизни. А теперь ночь смотрела в их налитые тоской и страхом перед неизвестностью глаза. Супрун твердо положил руку на плечо Олеси. Что ни говори, а жену ему бог послал будто ясный денек.

— Что же теперь будем делать, Олеся? — спросил он, впервые в жизни советуясь с нею.

И она, его тихая тень, его смущенная улыбка, его печальная думка, тоже впервые в жизни принялась его утешать.

— Жили мы, Супрун, на двух десятинах, жили и на пяти, стало у нас десять, а потом и за двадцать перевалило. Так что ж мы — не как все люди?! На норме не проживем?

— Да разве человеку норма нужна? Я хотел, чтобы ты у меня на старости лет княгиней жила.

— А может, обойдемся без княжества? — грустно улыбнулась Олеся, не зная, не остановит ли ее вспыльчивый муж: у него для порядка жена приучена молчать. — Побывала я раз на веку княгиней, и будет с меня.

— Когда же это было? — спросил он, не сообразив.

— А когда ты князем был, на свадьбе у нас. Помнишь тот день?.. Тогда небо хмурилось и прояснялось, и дождик пролился на землю, как солнечный сок…

— Да, тогда солнце светило.

Супрун поглядел на луну. Как давно это было! Ему вспомнился свадебный двор, бояре, дружки, невестины подруги. И снова на глаза надвинулась мгла.

— Не могу, не могу, Олеся, без своей земли, она уже небось и в сердце набилась. Как мы мучились над ней!

— Мучились, Супрун. И кто его знает, надо ли было? Может, когда-нибудь дети или внуки посмеются над тем, как мы жили, гоняясь за богатством.

Он с удивлением взглянул на свою тихую жену: она ли это говорит? Когда же она этому выучилась?

— Смеяться будет только тот, кто земли не понимает, кому все равно, колос ли над нею покачивается или бурьян цепляется за грунт… А новая власть понимает землю?

— Должна бы понимать, раз хочет, чтобы у каждого мужика был надел, — снова нашла неожиданные слова жена.

— Раздать землю — то меньше половины дела. А вот понять землю — это потруднее. — Супрун подумал и вдруг встал. — Пойду-ка я к Мирошниченку, спрошу его, понимает новая власть землю или нет.

— Может, завтра пошел бы? — поднялась вслед за ним и Олеся и потянулась руками к его плечам. — Чего ночью людей будоражить?

— Нет, сейчас пойду. Не могу я иначе, не могу — так и печет в груди.

Олеся знала, что отговаривать его бесполезно. Молча, как тень, проводила его до улицы и долго жалостно смотрела, как он уносил в глубь ночи свое сильное тело. Не легко, не хозяйкой, батрачкой прожила она у него. Из-за проклятого богатства подурнел Супрун и лицом и душой, из-за денег враждовал не только с людьми, но и с богом: на что господь столько праздников дал? Однако Супрун ни разу не ударил ее, ни разу не пошел к другой и перед людьми не лаял, только хвалил, — а это походило уже на женское счастье.