Среди записок, сделанных накануне войны, дышат непосредственностью строки, написанные Варварой Ивановной Бакуниной (урожденной Голенищевой-Кутузовой), женой гражданского губернатора Петербурга. Вот что записала эта хорошо осведомленная дама в январе — феврале 1812 г.: «Январь… мало перемен, особливо в сравнении прошлогодняго (с прошлым годом).

С нетерпением ожидали желаннаго мира с турками. Надежда на оный казалась основательною по благоразумным распоряжениям М. И. Голенищева-Кутузова и неожиданном успехе во всех его предприятиях противу неприятеля, который, в ужас приведенный, более нас еще желал мира.

6-го числа не было парада Крещенскаго, но войска не распущены; новый повод к предположению, что ожидают повседневно известия о мире и войска удержаны для торжества.

13-го числа большой парад, день рождения Имп. Елисаветы Алексеевны; каждаго пешаго полка гвардии третьяго баталиона арестованы все офицеры, худо маршировали, от того, может быть, что озябли, мороз был пресильный…

Февраль. Слухи о налогах, разнообразные толки, неудовольствие от того, что исчезла надежда к миру (с Турцией). Начали поговаривать о войне с французами и пророчить близкий поход гвардии…» [13]

Если обратиться к рапортам французского посла Лористона, написанным в первые месяцы 1812 г., можно также найти сдержанные характеристики настроений Петербурга. Так, 3 февраля 1812 г. посланник пишет: «Французов продолжают везде хорошо принимать». Через день, 4 февраля: «Особого беспокойства не видно, к французам относятся хорошо, с той же любезностью, что и раньше. Даже купцы, которые должны были бы быть довольны, как кажется, опасаются войны». В марте, буквально накануне отъезда Александра к армии, Лористон пишет: «Русские вельможи и большинство генералов не желают войны. Самые враждебно настроенные — это иностранцы на службе России, особенно немцы и шведы» [14] .

Настроения русских офицеров накануне войны, пожалуй, лучше всего характеризует поручик артиллерии Радожицкий в своих очень точных воспоминаниях, дышащих подлинностью момента, хотя они и были написаны некоторое время спустя. Возможно, у автора была хорошая память, и он был честным человеком. По крайней мере все, что он пишет, вполне соответствует документам того времени: «Мы жили в Несвиже довольно весело и не думали о французах; немногие из наших офицеров между службой занимались политикой. По газетам доходили и до нас кой-какие новости; но мы в шуме своей беззаботливости скоро о них забывали. Один только N (один из нестроевых офицеров), как человек грамотный, занимавшийся чтением Священного Писания и Московских ведомостей, более всех ужасался Наполеона. Терзаемый призраками своего воображения, он стал проповедовать нам, что этот Антихрист, сиречь Аполлион или Наполеон, собрал великие, нечистые силы около Варшавы, не для чего иного, как именно для того, чтобы разгромить матушку-Россию; что при помощи Сатаны Вельзевула, невидимо ему содействующего, враг непременно полонит Москву, покорит весь Русский народ, а за тем вскоре последует — светопреставление и страшный суд. Мы смеялись таким нелепостям в досаду N, который называл нас безбожниками; он, не шутя, был внутренне убежден в своем пророчестве и, беспрестанно нюхая табак, уговаривал нас верить ему по совести, причем ссылался на девятую главу Апокалипсиса, где именно сказано о Наполеоне, как о предводителе страшного воинства со львиными зубами, в железных латах и с хвостами, подобными скорпионовым. Разум несчастного грамотея столь сильно поколебался, что когда командировали его по делам службы в Москву, он на пути всем и каждому предсказывал об Антихристе Наполеоне» [15] .

Что же касается императора Александра, он четко усвоил и отныне строго следовал намеченной линии внешнего поведения: он не хочет войны, он будущая жертва несправедливой агрессии. Эту позу он принял и для, так сказать, внутреннего, и для внешнего потребления. Лористон докладывал 5 марта 1812 г., что царь сказал ему: «Я объявил, что не хочу войны, я не буду нападать, мои мероприятия только оборонительные». В другом письме Лористон говорит то же самое: «Император повторяет, что он не начнет первым войну». Однако тут же не столь наивный посол, как Коленкур, дополнил: «Впрочем, если он найдет хороший предлог, возможно, он последует за советом генералов и двинется, чтобы разорить герцогство Варшавское, тем самым затруднив наш марш. Моим теперешним мнением является то, что он выждет нападения, но я не могу читать его мысли» [16] .

Вся риторика царя была не более чем дымовой завесой. С обеих сторон войска готовились к столкновению, и вопрос стоял только о времени. Если среди русского руководства и был кто-то, кто хотел уладить дело миром и несколько наивно еще надеялся на это, был канцлер Румянцев. Неоднократно он заявлял Лористону, что он надеется, что возможно еще прийти к соглашению и что, «возможно, объяснения произойдут на месте событий… Эти объяснения станут переговорами. Я сказал об этом императору Александру, что, даже когда армии будут стоять напротив друг друга, можно сохранить мир» [17] .

В том, что армии должны были в скором времени оказаться поблизости друг от друга, сомнений не было. 2 (14) марта в поход выступили лейб-гвардии Егерский полк, Финляндский полк и Гвардейский экипаж, 5 (17) марта Петербург покинула артиллерия Императорской гвардии, кавалергарды и лейб-гвардии Конный полк, 7 (19) марта отправились в путь лейб-гвардии Измайловский и лейб-гвардии Литовский полки. 9 (21) марта выступили Семеновцы, 10 (22) марта — Преображенцы.

Отъезд царя намечался на 27 марта (7 апреля) 1812 г., однако за 10 дней до его отъезда произошло очень важное событие. Вечером 17 марта выдающийся сановник, фактически второе лицо в государстве после императора, государственный секретарь Сперанский был приглашен в кабинет Александра I к восьми часам вечера. Он вышел оттуда через два часа с лишним, «в большом смущении, с заплаканными глазами». Генерал-адъютант П. В. Голенищев-Кутузов, бывший в тот день дежурным, рассказывал, что «Сперанский при выходе из кабинета был почти в беспамятстве, вместо бумаг стал укладывать в портфель свою шляпу и наконец упал на стул, так что он, Кутузов, побежал за водой. Спустя несколько секунд, дверь из государева кабинета тихо отворилась, и Александр показался на пороге, видимо растроганный: „Еще раз прощайте, Михайло Михайлович“, — проговорил он и потом скрылся» [18] .

Когда Сперанский вернулся к себе домой, его уже ждали начальник полиции генерал-адъютант Балашов и заведующий особой канцелярией тайной полиции де Санглен. Бывшему всемогущему чиновнику едва дали время на то, чтобы собраться и написать прощальную записку царю. Сперанский не стал будить свою двенадцатилетнюю дочь, лишь перекрестил дверь комнаты, где она спала, и сел в поджидавшую его кибитку. Впереди был долгий путь и ссылка…

За что Александр I безжалостно расправился с человеком, о котором все единодушно утверждали, что он является одним из лучших чиновников? Человеком необычайно разносторонне образованным, трудолюбивым до того, что работал по 17–18 часов в сутки, чуждым всякому стяжательству, коррупции, наконец, человеком, проводившим серию последовательных реформ, направленных на модернизацию русского государства.