Хорошо осведомленный де Санглен рассказывал, что утром 17 марта Александр I так высказался о Сперанском: «Я спрашивал его, как он думает о предстоящей войне и участвовать ли мне в ней своим лицом? Он имел дерзость, описав мне все воинственные таланты Наполеона, советовать, чтобы, сложив все с себя, я собрал Боярскую думу и представил ей вести Отечественную войну. Но что же я такое? Разве нуль?» [19]

Сперанский позволял себе достаточно вольно высказываться о способностях Александра I, «выставлял его человеком ограниченным, равнодушным к пользе Отечества, беззаботным, красовавшимся своею фигурою, свиставшим у окна, когда ему докладывали дела…» [20] Этого было бы уже вполне достаточно для того, чтобы мстительный, злопамятный император возненавидел талантливого государственного секретаря. Но все-таки это было не единственной причиной. Александру требовалась поддержка консервативных слоев высшего дворянства в будущей войне с Наполеоном. Он должен был всем показать, что порывает с курсом реформ, которые, пусть и очень робко, вступили в противостояние с интересами аристократической олигархии, черпавшей свое богатство в эксплуатации миллионов крепостных.

О том, насколько царь попал в точку, говорит замечательный по своей непосредственной реакции документ, автор которого, уже упомянутая жена петербургского губернатора Бакунина, просто захлебывается от злорадного восторга, рассказывая о падении Сперанского: «Велик день для отечества и нас всех — 17-й день марта! Бог ознаменовал милость свою на нас, паки к нам обратился, и враги наши пали. Открыто преступление в России необычайное, измена и предательство. Неизвестны еще всем ни как открылось злоумышление, ни какия точно были намерения и каким образом должны были приведены быть в действие. Должно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и Государя врагу нашему. Уверяют, что в то же время хотел возжечь бунт вдруг во всех пределах России и, дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян. Изверг, не по доблести возвышенный, хотел доверенность Государя обратить ему на погибель. Магницкий, наперсник его и сотрудник, в тот же день сослан… принята весть с восторгом; посещали друг друга для поздравления, воздали славу и благодарение Спасителю Господу и хвалу сыну отечества, открывшему измену, но нам неизвестному. Никакое происшествие на моей памяти не возбудило всеобщего внимания до такой степени, как это; все забыто, — одно занятие, одна мысль, один у всех разговор» [21] .

Все это злобное брызгание слюной говорит о том, что российская аристократия была готова стереть в порошок любого, кто хоть отдаленно касался вопроса крепостного права. Ни за что ни про что честнейший государственный деятель назван «изменником», «предателем» и «извергом, не по доблести возвышенным»!!

Сперанский играл в жизни империи столь большую роль, что заменить его во всех его функциях одним человеком не представлялось возможным. Непосредственно должность государственного секретаря передали ультраконсерватору вице-адмиралу А. С. Шишкову, но, уезжая к армии, царь приказал Шишкову последовать за ним, чтобы исполнять обязанности по составлению важных государственных бумаг, а в отсутствие адмирала исполнять обязанности госсекретаря было поручено бывшему помощнику Сперанского А. Н. Оленину.

Обеспечив таким образом «тылы», Александр мог покинуть столицу. Кроме гофмаршала Толстого, царь взял с собой в поездку канцлера Румянцева, шведа Армфельда, главной заслугой которого была лютая ненависть к Наполеону, министра полиции Балашова и, конечно же, «преданного без лести» Аракчеева. Уже хорошо известная нам супруга петербургского губернатора умиленно написала об отъезде Александра: «Простясь с царскою фамилиею, приехал в сопровождении только великих князей в Казанский собор в час пополудни; митрополит служил молебен в путь шествующим с коленопреклонением. Государь плакал и все с ним; по окончании молебствия митрополит благословил Государя, который простился с братьями, поклонился всем и сел в коляску. Несколько десятков тысяч народу, собравшегося на тротуарах перед церковью, закричало „ура“; стоящие на крыльце чиновники и все бывшие в церкви повторили те же восклицания со слезами; Государь скоро ускакал из вида, но народ бежал долго за ним вслед» [22] .

Всего лишь через пять дней, 14 (26) апреля, в Вербное воскресенье, Александр I во главе огромной свиты подъехал к воротам Вильно. За шесть верст от города его встретил главнокомандующий 1-й Западной армией военный министр Барклай де Толли с огромной свитой из генералов и в сопровождении нескольких эскадронов кавалерии. Непосредственно перед столицей Литвы царь сел на коня и въехал в город под грохот пушек и звон колоколов. На улицах и площадях города с одной стороны была выстроена часть гвардейских полков, навстречу царю вышли представители ремесленных цехов в торжественных одеждах, с хоругвями. Александр I, красиво гарцуя на коне, как всегда любезно улыбался в ответ на приветствия и наконец прибыл в генерал-губернаторский дворец, где его встретили представители литовского дворянства, члены городского совета и руководство Виленского университета.

Первые дни пребывания царя в Вильно были наполнены приемами, балами, празднествами. Александр старался очаровать всех своей любезностью и изысканным обращением. По привычке он особенно старался обворожить знатных красавиц и, вне всякого сомнения, преуспел в этом вопросе.

Представительница старейшего литовского рода, урожденная графиня Софья Тизенгаузен была в числе тех, кого русский царь буквально сразил наповал. Чувствуется, что даже многие годы спустя, когда графиня под фамилией своего мужа Шуазель-Гуфье писала мемуары, она вспоминала о произошедшем так же ярко, как через несколько дней после событий.

Девятнадцатилетняя девушка была под столь сильным впечатлением от встречи с царем, что через много лет она написала в мемуарах восторженные строки о своем кумире: «Императору Александру было тридцать пять лет, но он казался несравненно моложе… Несмотря на правильность и нежность его очертаний, несмотря на блеск и свежесть его цвета лица, красота его при первом взгляде поражала не так, как выражение приветливости, привлекавшее к нему все сердца и сразу внушавшее доверие. Его благородная, высокая и величественная фигура, часто наклоненная с той грацией, которая отличает позу античных статуй, в то время проявляла склонность к излишней полноте; но он был сложен прекрасно. У него были живые умные глаза цвета безоблачного неба» [23] .

С детской непосредственностью она восхищалась и тем, что царь мог проводить много времени за беседой с дамами: «В этом была поистине доброта и изысканность, проводить целые часы за разговором с женщинами о забавных пустяках (!)» [24] .

Впрочем, хотя говорить о пустяках было действительно в характере Александра, нужно сказать, конечно, что в Вильно он занимался не только этим. Его задачей было попытаться привлечь на свою сторону местные элиты. Александр приглашал к своему столу представителей высшей знати Литвы: князей Сулковских, Любецких, графов Огинских и Корвицких и т. д. Кроме улыбок и любезных речей, тем козырем, который он мог без всякого сомнения использовать в беседах со знатью, было сохранение существующего строя, выгодного для магнатов, надежная гарантия незыблемости крепостного права, а также неприкосновенность дворянских вольностей. Это были доводы, вполне понятные аристократии, и если Александр и не добился большого успеха в объединении вокруг российской короны польско-литовских вельмож, он, вне всякого сомнения, сумел привлечь на свою сторону многих из них, тех, для кого надежность материального благополучия была куда важнее туманных перспектив национального освобождения.