Шрифт:
Когда обитатели подвала, вооружившись, ринулись было наружу, их остановило новое препятствие: лестница из погреба до потолка была завалена обломками стены. Должно быть, первая мина попала как раз в лестницу.
— Через световую шахту! — крикнул сапер, чей голос вновь звучал спокойно и отчетливо.
Деринг рванул лист картона, и сумеречный утренний свет проник через окно в помещение. Сапер встал на стол, поднял руки над головой и начал протискиваться через узкую шахту, тогда как Деринг поддерживал его снизу. Затем он, просунув ружье, вытащил Деринга и Хугерсхофа. Штурм хотел последовать за ними, но мысль о Кетлере остановила его. Он принялся разбрасывать камни, завалившие нору в земле. Скоро он проделал отверстие, потом ему удалось схватить Кетлера за воротник и выволочь его. Оставив лежать на камнях тело безо всяких признаков жизни, он поспешил за остальными.
Когда он выбрался наружу, его товарищи уже вели бой. Минный огонь затих, за спиной возвышалась стена из артиллерийских залпов. Деринг и Хорн лежали у передней стены большой воронки, образовавшейся от взрыва гранаты, и стреляли. Хугерсхоф уже лежал на земле, убитый или тяжело раненный. Когда Штурм прыгнул в воронку, сапер обернулся и дико посмотрел на него. Из глубокой борозды у корней волос лилась кровь. Он оттянул ружье назад, чтобы подвинтить оптическое устройство, левой рукой протирая глаза, залитые кровью. Штурм хлопнул Деринга по плечу:
— Что случилось?
— Англичанин в траншее.
Действительно, впереди слышался глухой треск ручных гранат, которого ни с чем не спутаешь. Время от времени над краем траншеи появлялся запачканный глиной силуэт, чтобы сделать метательное движение и скрыться. Штурм тоже принес ружье и стрелял. Нужно было мгновенно определить цель и нажать на спуск. Так три человека лежали рядом и стреляли, пока над стволами не задрожал горячий воздух. Постепенно все затихло. Штурм наклонился к Хугерсхофу, чтобы перевязать его, но, увидев желтое восковое лицо, отбросил перевязочный пакет. Деринг посмотрел на часы.
— Личный состав окопа, похоже, уничтожен. Хорн, мы должны попробовать ваш саперный взвод.
Пулемет, внезапно ударивший с левого фланга, прервал его. Пули проносились над воронкой, иногда задевая ее край. Хорна снова задела пуля, попав на этот раз в погон, так что повис большой, величиной с ладонь, кусок униформы. Противник, по-видимому, углубился в траншеи слева. Три боевых товарища вместе сидели на дне воронки, невозможно было поднять голову под жужжащим веером. Штурм смотрел то на одного, то на другого со странным чувством непричастности. Казалось, он присутствует на представлении чужой пьесы. Деринг был очень бледен, его кулак с легким дрожанием сжимал пистолет. Сапер был на удивление спокоен. Он отстегнул от пояса флягу, откупорил, выпил ее всю и отбросил прочь:
— Жалко, всего остального уже не выпьешь.
События развивались очень быстро. Свистящий вихрь пуль налетел снова. Когда все трое поднялись, они увидели перед собой английскую штурмовую группу. «You are prisoners!» [22] — крикнул им голос. Штурм уставился в лицо сапера. Оно пылало белым пламенем. «No, sir», [23] — раздался ответ, сопровождавшийся пистолетным выстрелом.
Вместе с ружейным залпом громыхнули ручные гранаты. Человеческие фигуры исчезли в облаке из огня, взвившейся земли и белесого дыма. Когда оно рассеялось, Штурм еще стоял. Он поднял пистолет, но его ударило в левый бок, лишив зрения и слуха.
22
«Вы пленные!» (англ.).
23
«Нет, сэр» (англ).
Напоследок он почувствовал, что его затягивает водоворот старинной мелодии.
Семя всего, что мной задумано, я нахожу повсюду.
Гаман {27}Для меня было бы невозможно проявить к моей собственной личности столько участия, хотя я и не могу отрицать его наличия, если бы не два обстоятельства, придающие мне известную уверенность.
26
Книга «Рискующее сердце» («Das Abenteuerliche Herz») вышла в свет в 1929 году. С тех пор за самим Эрнстом Юнгером закрепляется прозвище «Рискующее сердце». Слово «abenteuerlich» означает, собственно, «склонный» или «приверженный» к приключениям. Перевод обоснован тем, что для Эрнста Юнгера такая приверженность сопряжена со смертельным риском (см. вступительную статью). В книге «Сближения», написанной через сорок лет после «Рискующего сердца», Юнгер еще раз откомментирует эту тему, сквозную в его творчестве и в жизни: «Любое наслаждение вызвано духом. А любое приключение — близостью к смерти, кружением вокруг нее» ( J"unger E.Ann"aherungen // S"amtliche Werke. Bd 11. Stuttgart: Klett-Cotta, 1998. S. 15; перевод мой. — В. M.).
В 20-е годы Эрнст Юнгер еще колебался относительно своего призвания. Книгой «Рискующее сердце» он решительно заявил о себе как о профессиональном писателе, что подтвердил неодобрительный отзыв Геббельса. В 20-е годы национал-социалисты интересуются Эрнстом Юнгером как героем войны и подающим надежды правым националистическим публицистом. Прочитав «Рискующее сердце», Геббельс пишет в своем дневнике: «Жалко этого Юнгера. „В стальных грозах“ я только что перечитал. Там действительно величие и героизм. Потому что за ними опыт крови. Теперь он запирается от жизни в своей капсуле, и его писанина от этого — всего лишь чернила, литература» ( J"unger E.Politische Publizistik. 1919—1933. Stuttgart, 2001. S. 869). Слово «литература» явно употреблено Геббельсом в уничижительном смысле, при подразумевающемся отсыле к Ницше, призывавшему писать кровью, на что ссылается и сам Юнгер в статье «О духе»: «Пиши кровью, и ты узнаешь, что кровь — дух». Но для Геббельса дух — это кровь, а для Юнгера кровь — это дух, и в этом кровное расхождение между национал-социализмом и Эрнстом Юнгером, коренящееся в «Рискующем сердце».
В немецком литературоведении прослеживается тенденция усматривать в «Рискующем сердце» немецкую разновидность сюрреализма. Говорят о стиле сюрреалистического отчуждения, в котором описываются леденящие ады городских пейзажей с жуткими сновидениями. В 1936 году выходит вторая версия книги. О ней сказано, что это одна из немногих сюрреалистических книг в немецкой литературе ( J"unger E.Leben und Werk in Bildern und Texten / Hrsg. von Heimo Schwilk. Stuttgart: Klett-Cotta. S. 158). Близость Эрнста Юнгера к сюрреализму подтверждается именно его пристрастием к жутким сновидениям и ночным кошмарам. В «Манифесте сюрреализма» Андре Бретон (1896—1966) рассматривает грезу (сновидение) как единственную, непрерывную реальность: «В пределах, где она (греза. — В. М.) осуществляется (или проходит, чтобы осуществиться), греза, по всей видимости, продолжается и сохраняет след организованности. Только память присваивает себе право прерывать ее сокращениями, не отдавая себе отчета в переходах и являя нам скорее череду грез, чем единую грезу» ('Ecrits sur l’art et manifestes des 'ecrivaines francais. Moscou, 1981. P. 402; перевод мой. — В. М.). Свои сюрреалистические устремления и симпатии Эрнст Юнгер высказывает в «Сюрреалистическом ударе»: «Он (сюрреализм. — В. М.) — первая попытка творческого человека укротить духом технический мир с его безобразием, — попытка, не исключающая заводского пейзажа, чтобы сохранить идиллию, а, напротив, осваивающая его строения, его физиогномику и его опасности» ( J"unger E.S"amtliche Werke. Bd 11. S. 330). Эта версия «Рискующего сердца» подготавливалась при национал-социализме, и к ней, возможно, относятся соображения, высказанные Эрнстом Юнгером в письмах к брату: «В условиях дурного морока и обмана мысль оказывается опасной уже потому, что она справедлива, и умы, располагающие верной мерой, уподобляются зеркалам, где мир теней отражается в наготе своего ничтожества… Не в последнюю очередь господство черни, завладевшее также языком, это пристрастие ко всему скверному, дешевому, затхлому, искусственно взвинченному обострило мою мысль и ответственность. Сегодня бывают хорошие вещи, которые больше нельзя высказывать» ( J"unger E.Leben und Werk… S. 146; перевод мой. — В. М.). По всей вероятности, это хорошие вещи из националистической или патриотической публицистики, представленные также в первой версии «Рискующего сердца» и отсутствующие во второй версии, так что в ней преобладает сюрреалистическая зеркальность, в которой царят жуткие сновидения.
Различия между двумя версиями «Рискующего сердца» отчетливо проявляются в подзаголовках. Подзаголовок второй версии эстетски маскарадный — «Фигуры и каприччо», подзаголовок первой версии — «Записки днем и ночью», и от него протягиваются линии, ведущие к его подлинным истокам. Не исключено, что среди этих истоков есть и русские, например «Записки сумасшедшего» Гоголя (гоголевскую Россию Эрнст Юнгер упоминает уже в «Штурме») и «Записки из подполья» Достоевского. К Достоевскому Юнгер возвращается постоянно. В 1927 году в письме к брату он ссылается на свое долголетнее чтение Достоевского. Конечно, Гоголь и Достоевский в определенном смысле предвосхищают европейский сюрреализм, но толки о сюрреализме «Рискующего сердца» отвлекают от его чисто немецких корней. Автобиографизм Эрнста Юнгера явно ориентирован на «Ecce homo» («Се человек») Ницше. Иногда в «Рискующем сердце» проступает «Гиперион» Фридриха Гёльдерлина. И совершенно очевидно «Записки днем и ночью» напоминают «Ночные бдения Бонавентуры», вышедшие в свое время с двойной датой: 1804—1805 (см.: Микушевич В.Пророчество в пародии. Традиция ночных бдений // Голубой цветок и дьявол. М., 1998. С. 479).
«Рискующим сердцем» Эрнст Юнгер обосновывает анархию сердца, она же категорический императив сердца, высшая форма свободы и одновременно высшая форма законности: «Никакой строй не нужен, если в нем не осуществляется великая греза».
27
ГаманИоганн Георг (1730—1788) — немецкий писатель и мыслитель, противопоставлявший рационализму просветителей мистическую интуицию непосредственного знания. Считал поэзию древнейшим языком человечества. Оказал влияние на предромантическое движение в немецкой литературе «Буря и натиск». Один из главных вдохновителей Эрнста Юнгера. На протяжении всей своей жизни Юнгер возвращается к сочинениям Гамана. Столетний Эрнст Юнгер назовет Гамана среди своих возбудителей (вместе с Шопенгауэром и Рембо). Эпиграф к «Рискующему сердцу» взят из письма Гамана Фридриху Генриху Якоби (1743—1819), немецкому философу, также опровергавшему рационалистическое просветительство. Далее в «Рискующем сердце» Эрнст Юнгер призовет отдать всего Стендаля за единственный фрагмент из каббалистической прозы Гамана, что соответствует историческому прозвищу Гамана «Маг Севера».
С одной стороны, у меня есть чувство, будто я исследую чуждое и загадочное существо, и это предохраняет меня от вульгарно-себялюбивого подогрева, от затхлого воздуха жилого помещения или спальни, что отвращает меня, например, от «Антона Райзера». [24] Это чувство позволяет сохранять мой прием в большой чистоте, как резиновая перчатка на пальцах во время операции. Даже в тревожнейшие мгновения я редко терял это чувство, подобное наблюдательному пункту, позволяющему из эксцентрической дали прослеживать и фиксировать таинственное мельтешение. Мне часто казалось даже, что в человечнейшие мгновения, каковы, например, мгновения страха, там, наверху, происходит нечто, сравнимое с насмешливой улыбкой. Но и другие знаки — печаль, умиление, гордость — я склонен был принимать за сигналы внутренней оптики в точке наблюдения, которую я предпочел бы обозначить как второе, безличное, тончайшее сознание. С той точки зрения жизнь сопровождалась чем-то, кроме мыслей, ощущений и чувств, и ее ценности как будто снова переоценивались, как однажды взвешенному металлу особой инстанцией присваивается еще один штемпель. При взгляде оттуда в этом движении проявляется захватывающее очарование, как будто внутри пространства возможно самосознание жизненности.
24
Психологический роман Карла Филиппа Морица в 4-х частях (1785—1790).
И тогда я понимаю, что мой основной опыт, выражающийся процессом самой моей жизни, не что иное, как типичный жизненный опыт моего поколения, его вариация, связанная с мотивом времени, быть может, обособленная разновидность, но отнюдь не выпадающая из родовых признаков. Осознав это, я имею в виду, занимаясь мной самим, не собственно себя, а то, что лежит в основе этого явления, что в своей значительности не ограничивается отдельным случаем и потому может быть принято на свой счет каждым.