и жених и невеста без памяти упали. Было в ее песне что-то нечеловеческое. А песня-то вся так пелась:

С той поры ее, бывало, первую на свадьбу просят: «Запой ты, Катерина, дай нам поплакать!» Так, бывало, говорят. И она без отговорки стала ходить. Бывало, рада так, что еще за день у ней глаза блестеть станут, и голос все дрожит.

На свадьбе, уж известно, вино пьют; вот и она привыкать к нему стала. А в первый раз вот как это было. Был у нас в деревне один горемычный человек; звали его Михайла. У него жена умерла, дети умерли, обеднел он и с горя пить стал. Вот был он на свадьбе вместе с нами и слушал, как Катерина пела, и очень он плакал горько. Налил вина, подошел к ней. «Выпей, - говорит, - выпей, сердечная, - полегчает!» Она подняла глаза, посмотрела на него, а он все плачет, все просит: «Выпей!» Взяла она и выпила.

Недаром ведь говорят, что в вине горе топится, оттого-то и пьется вино, оттого-то и жаждется горемыкам. Втянулась в него Катерина… Сначала мы не замечали, а потом как-то разом глаза у всех открылись. Она, бывало, прежде напоется, а там уж и пить станет.

Я раз и говорю ей тихонько на пиру:

– Катерина, голубушка! Не пей ты много: Тут чужие люди есть - осудят тебя; лучше ты спой нам!

– Ах, вы люди безжалостные!- ответила горько.- Все вам пой да пой, - отдохнуть не дадите! Дайте отдохнуть, дайте выпить вина забывчивого!

И, бывало, уж как выпьет, не поет больше, а так, словно дремлет. Жалко и смотреть на нее.

Детей она любила. Бывало, сама придет и сидит между ними, и все будто ей жаль их. Смотрит-смотрит, и по головке погладит, другого за подбородок возьмет или за ушко.

И дети ее любили. Сказки им, бывало, сказывает, и чудно станет, глянувши на них. Дети и веселы, и боятся, ушки насторожили, слушают, жмутся к ней, а она рассказывает, рассказывает. Мы, бывало, и сами подберемся, слушаем. Случается, что она нас и не заметит, глаза горят, а речь-то, речь-то льется! Слово из души вылетает и в душу просится.

И никогда она одинаково не расскажет, бывало, никогда. Дети и говорят ей:

– Нет, нет, - кричат, - забыли, тетушка: тогда вот так рассказали (часто она все об Иване Безродном рассказывала), а теперь, видно, забыли!

– Детки!
– молвит, а сама глядит своими яркими и проникающими очами.
– Тот Иван Безродный умер; у меня другой народился!

Дети смеются, бывало, а нам взгрустнется по ней: в полном ли уме-разуме она?

Жила у нас в соседнем селе одна старушка дряхлая, одинокая, и была она знахарка превеликая. Вот и расскажи кто-то Катерине, какие та старушка чудеса делает, как болящие исцеляются у ней, и как все за советом к ней бегут. Катерина задумалась, а на другой день пошла к знахарке и пробыла там долго.

Приходит - барыня гневается: «Как смела без спросу уйти!» - грозит и кричит. А Катерина слушает и все о чем-то думает-думает.

И с того дня стала она такая ласковая, такая приветливая. Бывало, как одна сидит да глянет - суровая и строгая, словно осуждает кого; а чуть услыхала чей голос, увидала кого - сейчас усмехнется и глянет ласково.

И пить бросила. Мы думаем: «Слава богу! Слава знахарке, - вылечила!»

Заболела у нас девочка. Катерина и говорит ее матери:

– Полечу я вашу дочку!

Та молчит, - боится соглашаться.

А Катерина:

– Не бойся, не бойся! Я знаю, чем ее лечить, и вылечу.

«И вдруг я ей поверила, - говорила потом та женщина, - отдала дочку, - она и вылечила. Ночи над нею просиживала вместе со мною, да еще, бывало, я истомлюсь, забудусь, а проснусь - она все не спит, все на мою дочку глядит…»

Вылечила она другого, третьего и стала уж всех лечить в деревне. И по чужим ее селам даже брали - везде она помогала.

Взяли ее раз куда-то далеко к болящей. Барыня всегда ее отпускала и любила, когда ей, бывало, Катерина гостинчик какой привезет, хоть калачик, что ли. Ну, еще и то, что все ей кланялись за Катерину и ублажали ее. А она может и пустить, может и не пустить, - в ее воле… Вот была Катерина в отлучке, а я тогда и заболей: грудь у меня ноет, знобит меня, горю - тяжело приходится. Ну, думала матушка: «Повезу я тебя к старухе; она еще лучше Катерины лечит».