– Несешь, – сказал Саша. – Несешь не по делу. И человеку по утрянке эти самые морочишь. Пошли, – он ухватил соседову сумку. – До свиданья, извиняюсь. Зато сегодня вечером отоспитесь без этого артиста.

Сосед внезапно подпрыгнул – и вскочил краснопупырчатому на плечи.

– Кто спешит, тот пусть меня везет! – охватив ногами бока краснопупырчатого, он прогнулся и открыл двери. – Понеслась душа в рай!

– Слезь, но быстро! – слышно было, что краснопупырчатый не злится, но стесняется. – Змеина, сейчас скину с лестницы, кончай выступать!..Двери захлопнулись, и лишь по удвоенному топотанию, доносящемуся из коридора, можно было догадаться, что сосед оставил Сашу в покое и пошел своим ходом.

Стебанутые

Спать на земле, пусть и с травою, он – всю жизнь городской – не умел: подпирало его мелкими комками, покалывало сухим и островатым; раздавился некий сочный росток – и ткань робы, на лопатках, в локтях, увлажнилась. Он перелег, но тогда защекотала его невидимая живность. Озлясь, он крутнулся всем туловищем, растирая кого-то насмерть. Тонко хрустнуло – и правый бок ему пробило ужалом, мгновенно распространилось в кольцо, кипящее нестерпимым зудом. Он вскочил и затопал по темноте, стремясь отомстить – то ли жужелице, то ли медведке. Топал до тех пор, покуда голову не повело.

Тричетвертная луна в мандорле, заслоненная облаками, светила самой себе.

Он притянул рукав к ладони, для чего пришлось расстегнуть пуговицы ворота – роба малого размера, – и размел туда-сюда по вдавлине-постели нападавшие с ближних деревьев ошметки коры, развилочки с пропавшими семенами, непонятные клочья. Внезапно забелело: то был газетный ком, им же, лежащим, расплющенный. Поднял, надвернул – открылись осколки баночного стекла и гнилые остатки снеди.

– Йеббанырот! – он метнул гадость от плеча по восходящей, как на спортплощадке, и ком с хлюпом расшибся о невидимый ствол – частью осыпалось, частью полилось. – Ну на…я ж, балядь, сорить?!

Безответно.

От главной трассы он устранился километров на одиннадцать – и был при подходе к дороге на Дергачи. В шесть часов утра он залезет в электричку до Замостья. Там сойдет, и через кладки! – и через кладки до Грайворона, где на Войкова, 44 живет старший брат Коли Олотарцева с матушкой: проводником работает. Тот брат подсадит его в пассажирский «Москва – Сочи». Так дайте ж ходу – да пароходу, так натяните ж паруса, так дайте ж мальчикам свободу – да много женщин и вина – я парамела, я чипорела, я сам-сам-сам-сам тери тури-я – гоп! – я парамела, – стоп! – я чипорела, мать-Россия родина моя.

Он спал на земле, а сон ему приснился каменный, с багровым подсветом.

Он царапался вверх и тащил за собою сестру, одетую в поддуваемую снежную ночную сорочку с кисточками на поворозках у горла, и они взошли на скальный приступок – там лежала покрытая до начала волос, и он очутился над ней, стянул простынь – оголил, творил, что хотел, потому что она не могла сопротивляться, и подсвет дал ему увидеть – кто, и, не желая знать правду, он сорвался в глубокое, узкое – и оно счесывало ему щеки, обдирало веки с закрытых глаз, и он скулил, скулил – а будить его было некому: не дома он был, не у товара на хате, не на волыне, не в камере предварительного заключения, не в жилой зоне – но в лесу, в побеге.

А чего он рванул – без понятия.

До того как повязали его – остальные разбросались, – он был тупой, как сибирский валенок. Дежурный ментяра сказал: «Надо сначала оглянуться, потом пернуть. А то ты сначала пернул, а потом оглянулся», – и последним поджопником вбил его в камеру.

В камере уточняли на спор, кто правильно пишет слово «Мао Цзэдун». Предложивший эту игру время от времени повторял: «Из двух спорящих кто-то дурак, кто-то подлец». Почти все рисковать отказались, полегли на пол, уменьшились под неотобранной одежей. Лишь самый взволнованный согласился – и развез ногтем по цементу: «МаоДзе-Дун»…

– Ну, так что мне сейчас с тобой сотворить? – спросил не дурак и не подлец. – Мазали на американочку? Или я тебя неправильно понял? Не! Я тебя правильно понял. Что ж ты гнал, как будто ты старшим мастером участка работаешь?!

И целый час не мог успокоиться.

– Я, чтоб ты знал, – специально! – спе-ци-аль-но для тебя замазал. Чтоб ты не гнал по-черному. Ты меня, конечно, извини, что я тебя облажал перед людьми, но – ты меня извини – не надо дуру гнать. Ты так раз – раз! – в зоне погонишь – и тебе дупло на шестиклинку расточат.

А зона, куда он вскоре угодил, – учреждение – две буквы – номер – дробь – номер, куда попадали за дурные и неожиданные истории: по порядку поведать немыслимо, невозможно… Нич-чего себе, сказал я себе, – и Валек Иванько, обутый в калоши, примотанные к ступням изолентой, заводился: «А Сереня – бухой! Я сразу за те уголочки, а она “Мальчики, куда ж мы идем?” – а Сереня – бухой! к тете, говорит, – она тык-мык “Где ж тетя, мальчики?” – а Сереня – бухой! Тихо, говорит, тети дома нету, накрылась…»