— Что это? — спросил.

— Хлопают, — ответила Настя.

— Зачем? — не понял Эндрю Васильевич. — То есть кому?

— Вероятно, — Настя оглянулась и посмотрела за окно, — Ивану Диогеновичу Ласкину!

— Все хорошие музыканты — евреи, — констатировал господин Жагин, выбрался из кресла и направился к окну, за которым рассмотрел картину поклонения жильцов близлежащих домов… Но кому? Какому-то ксилофону?.. Не может быть, ведь здесь он, Самый! Эндрю Васильевич увидел среди обывателей своего лилового негра, который неутомимо хлопал, открыв рот с великолепными зубами. Самый сделал царское лицо, развел широко руками и поклонился народу, насколько позволил живот.

— Пошел на х…! — услышал он из народа. Это бывший бомж Антон, уже одетый в робу грузчика, держа за руку крошечную веснушчатую девушку, профессионально высказался.

— Проваливай, жирная свинья! — вторили ему из собравшихся.

— Вали к своей сучке!

Он тотчас скрылся из проема окна, боясь снайперов и народного гнева. Вернулся в кресло и, засунув Помазка в карман пиджака, задумался вновь.

Хлопали не ему. Музыка была, и он плакал от нее — факт! Если простой народ плачет от Шопена, то здесь не просто фигли-мигли — здесь могут быть деньги, и деньги большие. А что до оскорблений… Как его только не посылали в жизни!

У господина Жагина были деньги. И большие. Все, что зарабатывал, он мудро вкладывал в цементный завод своего племянника, откуда получал приличный дивиденд. Да, деньги были большие. Но если к большим деньгам прибавить большие деньги, то получатся очень большие деньги! Эндрю Васильевич сделал логический вывод и вытер потный лоб рукавом.

— Чего вы от меня хотите? — задал он вопрос холодно, играя на том поле, где считал себя лучшим из лучших.

— Мы хотим выступать, — ответила Настя, как пионерка на торжественной линейке.

— Все хотят выступать! — парировал господин Жагин. — Вы вели когда-нибудь концертную деятельность?

— Нет, — призналась она и смотрела на продюсера, как на бога.

— И что вы хотите?.. Надо шить костюмы… Реклама… Как вы хотите, чтобы я рекламировал ксилофон?.. Жуть какая-то! Понимаете, сколько денег придется вложить? А где гарантия, что они вернутся? — Настя опустила глаза. — Вот и я о том же! Прийти к вам богатым человеком, а уйти нищим?!! Не уж, позвольте! Вы должны слушать меня беспрекословно! Полное подчинение, как в армии! Никаких беременностей и отношений с кордебалетом и бэк-вокалистами!..

— Вы с ума сошли?!

Господин Жагин вновь услышал этот проникающий во все его клетки голос и заволновался:

— Не понял?

— Какой кордебалет?! — На продюсера смотрели горящие глаза головы на вывернутой шее. Огромная черная борода с нитками седины. — Какой бэк-вокал?.. Пугайте юных вокалисток!.. Ваши профессиональные вопросы нас не интересуют, все, что необходимо, — в вашей компетенции. Ездить будем сначала по маленьким городам и поселкам…

— Позвольте! — возмутился продюсер. — На чем же я отобью вложения?

— Мы гонорары брать не будем, — объявила Настя. — Деньги только на необходимое.

— Да где ж я вам столько площадок возьму, на которых не стыдно показаться!

— Если люди приходят — нигде не стыдно! — сказал Иван.

— Я серьезный продюсер! — разозлился господин Жагин. — Мое имя не может стоять на афише в какой-нибудь Хацапетовке! Это вам не стыдно! А я тридцать лет в профессии!

— Называйте себя импресарио! — предложил Иван. — Я имею понятие, о каких деньгах идет речь.

Неожиданно внимание Самого привлекло окно. За двойным стеклом, уцепившись за серый отлив, сидела огромная птица с красной головой.

— Ой, дятел! — неожиданно по-детски воскликнул продюсер. — Какой большой! — Потом он увидел, как его Помазок сидит возле открытой форточки и облизывает лапу. А через мгновение огромный дятел взлетел, ухватил кошку клювом за загривок и тотчас исчез за углом дома. Продюсер ахнул и схватился за сердце. — Нет! — вскричал он, и по его голосу стало понятно, что в его душе есть место любви. — О Господи!!!

— Он? — спросил Иван.

— Он, — ответила Настя.

— Кто «он»? — почти прорыдал господин Жагин.

— Так вы согласны? — Иван закашлялся.

— С чем? — господин Жагин собирался умереть здесь же от постигшего его горя.

— Вы станете нашим импресарио?

— Верните мне Помазка! — взмолился Сам.

Он выскочил из кресла и как молодой, в два прыжка, оказался на лестнице, а потом вниз шажищами громадными. Казалось, что какой-нибудь из пролетов не выдержит и обрушится тоннами бетона. Он бежал сквозь толпу и вопил: