— Необходимо вернуть пластинку! Во что бы то ни стало! Ха! Разве дело в «Валенках»! Весь смысл жизни, всеобъемлющего развития Вселенной — чтобы Великий Пазл не сошелся! — И опять замер хищником.

— Что за пазл, отец? — поинтересовался Викентий. — Бред какой-то!

— Не твоего ума дело! — огрызнулся психиатр. — Кто запись сделал?

— У тебя во всех углах аппаратура, — напомнил Викентий. — Ты сам и сделал!

— Черт… Ну, да тебе все равно ничего не известно!

Викентий перемотал пленку до того места, где Яков Михайлович делает инъекцию дятлу. А потом дятел закричал…

— Выключи! — завопил психиатр. — Выключи!!! И через телевизор действует!

Он все вспомнил. Этот нечеловеческий ужас! О Господи!!!

Еще психиатр, пробираясь через воспоминания ужаса, понял, что, если обычные человеческие чувства усилить в десятки раз, даже самые лучшие — любовь, сострадание, чистоту помыслов, этот ужас и настанет! Непременно! Он вспомнил! И про обнаружившийся талант сына вспомнил. Помягчел чертами лица, прикрыл наготу пледом. Конечно, он был в чистом виде естествоиспытателем!

— Я знал, что в тебе что-то сокрыто, — произнес он с чувством гордости. — Мы с тобой таких дел наделаем! Еще весь мир содрогнется!

— А зачем миру содрогаться? — Викентий был готов следовать за отцом, но ему требовались мотивации.

— У каждой песчинки свой замысел.

— А каков замысел?

— Нужно собрать пляж размером со Вселенную, тогда замысел будет понятен.

— Значит, тебе замысел не известен?

— Конечно нет.

— Я тоже песчинка?

— Безусловно.

— Значит, перед лицом Вселенной мы одинаковы?

Яков Михайлович замялся:

— В общем, да… Хотя кто-то одареннее, а кого-то обделили… Но Вселенная дает мне больше информации, и я непременно узнаю Замысел. Я занимаюсь знаниями в области Замысла тридцать лет. Придет время…

— Почему ты так уверен, что в тебе знания больше, чем во мне?

Яков Михайлович вскинулся всем телом. Плед упал на пол, открывая всю его неприглядную наготу.

— Ты что-то еще узнал?

— Нет.

Психиатр облегченно вздохнул:

— Вопрос был риторический, надо понимать?

— Ты знаешь, папа, — Викентий подсел к отцу на диван, — я могу тобой управлять. И всегда мог.

— И как же?

— Ты еще не понял?

Викентий открыл рот, закатил глаза и родил едва слышный звук. И хоть он не был в данный момент птицей, волна ужаса пронеслась цунами по бренному телу Якова Михайловича. Он покашлял, утер пену с губ, отдышался. Полежал, подумал.

— Согласен. Но я могу убить тебя, пока ты птица! Пристрелю!

— Согласен… Но это если я вдруг не успею крикнуть. А я успею!

— Мир? — предложил Яков Михайлович.

— Мир, — согласился Викентий, утирая покрасневший нос. У него опять начиналась простуда.

— Ты мой сын, я твой отец! У нас должны быть одни цели!

— Уничтожить ксилофон?

— Периферийная цель!

— Какая цель основная?

— В любой войне основная цель — победа! Никогда не знаешь, какое следующее сражение тебе предстоит провести. Выиграешь ты в нем или проиграешь? И сколько этих сражений предстоит? Пока мы проигрываем даже локальные конфликты. Жагин, ксилофон… Жагин не должен помочь этому странному узбеку осуществить цель!

Викентий запутался окончательно:

— Какую цель, папа? Какому узбеку?

Вдруг Якова Михайловича охватило чувство великой нежности. Он сразу не понял, к кому оно направлено, но, порыскав в отделах своей души, обнаружил, что это чувство, которого психиатр всегда избегал, направлено по отношению к собственному сыну. Ощущения становились столь сильными, что психиатр вскочил с дивана и бросился сыну на шею.

— Что с тобой? — удивился Викентий, отстраняясь.

— Ведь ты сейчас не кричишь? — Из глаза отца текли слезы. Но и исследователь в нем не дремал. Прорывался сквозь это мучающее сердце чувство.

— Нет, все реально… Что случилось?

Яков Михайлович быстро поцеловал сына в губы.

— Я когда-нибудь рассказывал, как ты появился на свет?

— Нет, папа, — Викентий утер мокрый рот. — Ты ведь знаешь… Я просил тебя об этом много раз, с самого детства. Но в ответ ты всегда был груб.

— Я расскажу тебе, сынок…

— Сначала оденься, папа.

Яков Михайлович направился в ванную, где побрился и почистил зубы. Он освежил лицо приятным одеколоном. Но во время всех этих процедур нежность продолжала разрывать его душу, он спешил к сыну и шептал ему полным зубной пасты ртом: