Патриарх был старым, в 1957 году ему исполнилось восемьдесят лет, секретарь оберегал его от внешних контактов. Откликаться на происходящее пытался митрополит Николай, занимавший в Церкви второе после Патриарха место [79] . После 1945 года именно он стал инициатором политики компромиссов между Церковью и государством; надеясь, что оно отплатит взаимностью, он изо всех сил старался выгородить СССР перед лицом мира. По этой причине митрополита называли порой «вторым министром иностранных дел»; в частности, ему удавалось воздействовать на патриотические чувства русских эмигрантов, побуждая их к возвращению в Советский Союз.

Однако новое антирелигиозное наступление означало провал усилий митрополита Николая. Ему удалось убедить Патриарха воспользоваться Конгрессом в защиту мира, на который тот был приглашен, и открыто сказать о новых нападках на Церковь со стороны властей. Но власти не дремали и сумели оказать давление на Патриарха. В результате он отстранил от дел владыку Николая. Несколько месяцев спустя тот, всеми покинутый, скончался [80] .

Советское правительство решило вернуться к известному постановлению 1929 года о религиозных объединениях и вновь пустить его в ход. Вспомнили, что в Уставе, принятом Собором в 1945 году, есть положения, касающиеся организации приходов, которые противоречат постановлению. Совет по делам Русской Православной Церкви потребовал, чтобы Церковь согласовала свой Устав с гражданским законодательством. В результате, когда Патриарх 18 июля 1961 года пригласил епископов на праздник преподобного Сергия в Загорск, их сразу же после богослужения, не введя предварительно в курс дела, собрали и заставили срочно одобрить требуемые изменения в Уставе. Отныне руководство приходами вновь отдавалось под начало органа, состоящего из трех светских лиц, а священникам предлагалось заниматься исключительно богослужением. Таким образом, они были низведены до положения наемных работников для совершения в храме служб. Власти теперь могли — и это было их главной победой — назначать в приходские органы своих людей, а те уже, как бы самостоятельно, принимали решение о закрытии той или иной церкви.

Архиерейский Собор 1961 года был проведен с нарушением всех правил Церкви, а текст нового Устава противоречил ее традициям. Из епископов лишь один предпринял какие-то попытки воспрепятствовать принятию этого решения. Речь идет о владыке Гермогене [81] , человеке решительном и принципиальном, из числа тех, кого обычно называют «князьями Церкви». Еще до революции он учился в Московской духовной академии у отца П. Флоренского, Патриархом Тихоном рукоположен был в священники, стал наместником Киево-Печерской лавры, а потом его отправили в ГУЛАГ на десять лет. В 1956 году о. Гермоген был рукоположен в епископы и назначен в Ташкент, где проявил предельную твердость и не позволил закрыть в своей епархии ни единого храма. Ему удалось даже перестроить и расширить свой кафедральный собор. Это сделало его весьма популярным среди верующих, но именно за это его убрали из Ташкента, и некоторое время он оставался без епархии.

В отличие от владыки 1ермогена, другие епископы смирились, полагая, что всякое сопротивление бесполезно. Один из них позже сказал: «Часто я себя спрашиваю, правильно ли мы делаем, что молчим и не изобличаем открыто то, что творится в Церкви и какие она переживает трудности? Другой раз мне становится противно, и я хочу все бросить и уйти на покой. И совесть меня упрекает, что я этого не делаю. Но потом та же совесть говорит мне, что нельзя бросать верующих и Церковь. А ведь выступить с обличением или даже открыто критиковать церковные порядки — это значит в лучшем случае быть сразу же отстраненным от всякой церковной деятельности, а все равно ничего не изменится» [82] .

Именно в то время, в 1961 году, Гагарин совершил первый полет в космос. Это событие как бы свидетельствовало о бесспорном триумфе советской техники и науки. Кроме того, Гагарин привез неопровержимое свидетельство о том, что Бога нет: он Его не встретил на небе! В том же году собрался XXII съезд партии, где была принята новая программа построения коммунизма. Парадоксально, но с этим же съездом связан новый этап десталинизации. Доклады, обличающие страшные сталинские методы, произносились на нем с такой резкостью, что Солженицын, прочитав материалы съезда, решил больше не таиться и отдать для публикации свою повесть «Один день Ивана Денисовича». И она действительно вышла в 1962 году.

Между тем советская интеллигенция, будущие диссиденты и правозащитники, и пальцем не пошевелили, чтобы защитить Церковь! Причем отнюдь не из трусости или по равнодушию, и даже не потому, что считали нормальной тогдашнюю ситуацию, а лишь в силу того, что Церковь была так хорошо упрятана в свое гетто, так хорошо изолирована от общества, что они просто не заметили репрессий, которые обрушились на нее. Лишь несколько одиноких голосов, изобличавших антирелигиозную кампанию и закрытие монастырей и церквей, раздались публично. Главная заслуга принадлежит Анатолию Левитину [83] , пустившему по каналам самиздата резкие статьи в защиту веры. Это был очень яркий человек, которого с детства влекло к Церкви; рукоположенный в сан диакона одним из обновленческих епископов, он стал чуть ли не единственным в стране приверженцем системы, примирявшей христианство с социализмом. А. Левитин попал в ГУЛАГ, вышел оттуда, однако вскоре из-за своего бесстрашия попал туда снова. Другой материал, распространенный самиздатом в ответ на выступления публично отрекшихся священников, принадлежал перу отца Сергия Желудкова [84] . Он жил в Пскове, где гражданские власти запретили ему служение. Как и Левитин, Желудков в юности начинал у обновленцев, но не потому, что был готов подписаться под их политической программой, а по той причине, что надеялся на глубокую реформу Церкви. Его заботил диалог с неверующими и «анонимными христианами». Известность пришла к нему лишь в последующие десятилетия. Парадоксально, но в то же самое время, когда общество демонстрировало полное равнодушие к тому, что касалось положения в Церкви и той травли, которой она подвергалась, люди все больше и больше стали задумываться о религии. Некоторые пришли к вере, а кое-кто даже крестился. Число их было, конечно, незначительно, но само их обращение означало принципиальный разрыв со взглядами, господствовавшими в обществе, с привычными представлениями, со всей системой воспитания. Они поступили в школу, когда повсюду царил атеизм, когда всем, дома, в школе, на работе, казалось, что верить в Бога столь же смешно и абсурдно, как думать, будто Земля плоская и покоится на четырех китах, плавающих в молочном море.

«Я хорошо помню весну и лето 1961 года в Москве, — рассказывала Светлана Аллилуева (она сама обратилась в эту эпоху). — Мне было тридцать пять лет… Меня терзало внутреннее беспокойство и, казалось, ничто не могло его заглушить. Я не ощущала интереса ни к церковной службе, ни к религиозным книгам, ни к иконам — они мне ничего не говорили.

Но я знала тогда уже нескольких человек моего возраста, которые были религиозны. Я думала о них с удивлением и уважением».

Однажды она вступила в дискуссию о самоубийстве с А. Синявским [85] , специалистом по русской литературе. Он тайно писал свои произведения и затем публиковал их за границей под псевдонимом. Позже, после нашумевшего процесса 1966 года, его отправили в лагерь. А. Синявский объяснил Аллилуевой, что, кончая жизнь самоубийством, человек думает, будто себя уничтожил, но он убивает только тело, потому что душа принадлежит Богу — единственному хозяину жизни. Самоубийца не в силах освободить себя, напротив, он совершает тяжкий грех. Этот разговор стал для нее откровением, потому что ее собеседник сформулировал новую для нее идею, которую она с трудом понимала. Не убий! Таков основной закон поведения человека на Земле. Жизнь вечна и необъятна. Посягать на нее — большое преступление. Аллилуева принялась читать псалмы. Она перечитала Толстого и Достоевского совершенно по–новому. Весной 1962 года она решила креститься. И это родная дочь Сталина! Синявский познакомил ее с отцом Николаем Голубцовым, священником, у которого не так давно крестился сам (напомню, тот был духовным отцом Александра Меня). Первая встреча с о. Николаем была для Светланы очень трудной. Она не знала, как себя держать, поскольку никогда прежде не говорила со священником. И еще — ее поразила его простота и то, сколько внимания и времени уделял он каждому прихожанину, который оставался поговорить с ним после службы [86] .

Когда началось наступление на религию, Александр Мень заканчивал учебу в Иркутске. Он знал — таково было правило, — что в течение трех лет после института ему придется работать по специальности, а затем можно будет поступать в Загорскую семинарию, как было условлено заранее. Между тем именно тогда, когда начиналась последняя экзаменационная сессия, его неожиданно исключили из института под предлогом непосещения лекций. На самом деле до ректората института дошли сведения о его связях с епархией. Пришлось уехать из Иркутска, не получив диплома. В этом он увидел знак провидения — настал час осуществить свое призвание.