Как выяснилось, если ты загримирован, в зал из-за кулис долго смотреть нельзя: глаза начинают слезиться, да и в носу щекотно. А если начинаешь вытирать глаза и нос рукавом, стирается весь грим.

В щель я видел практически весь зал, кроме первого ряда. И, слава Богу, никого больше из школы в зале не приметил. Ни одного знакомого лица. Это сильно облегчило мне выход на сцену с криком: «Мне мысль твоя — закон! Что ты прикажешь?» Даже цыплячьи колготки с юбочкой из белых перьев как-то позабылись.

Я держал верный тон с начала до конца. Когда игравший Просперо мистер Гольдман посылал меня на разные подвиги — то залучи ему на остров предателей, то запугай Калибана, то стибри у людей еду из-под носа, — я выполнял его поручения отчаянно и страстно. Потому что на кону стояла моя свобода. Я жаждал получить эту свободу так же сильно, как подпись Микки Мантла на бейсбольном мяче. Я честно выполнил первый наказ Просперо, то есть вызвал бурю и доставил неаполитанского короля со свитой на остров невредимыми. Услышав обещание Просперо «Свободу ты через два дня получишь», я возликовал. А потом Просперо, встав на краю сцены, попросил публику:

Я буквально захлёбывался от восторга и одновременно трясся от страха: а ну как не дунут, не наполнят ветром паруса?

«Власть чар моих теперь пропала», — говорит в эпилоге Просперо. Но когда я вместе с другими актёрами вышел кланяться, стало понятно, что чары здесь, они властвуют над нами и над залом — все зрители дружно аплодировали стоя!

И над миссис Бейкер они властвовали, потому что она улыбалась — мне! Именно мне!

И над мистером и миссис Запфер они властвовали тоже — они приветственно махали мне руками!

И — над Данни, над Мирил и над Мей-Тай. Да-да, оказалось, что они сидят в первом ряду!

Только подумать! Данни Запфер, Мирил-Ли Ковальски и Мей-Тай Йонг!

Я смотрел на них вниз, с авансцены, а они на меня — вверх. На цыплячьи колготки с перьями.

Но на колготки они, судя по всему, не обращали внимания. Потому что все трое плакали. Точно-точно, по щекам у них текли слёзы — я это ясно видел, ведь они тоже встали и на их лица падал свет прожекторов.

Вот что Шекспир делает с людьми!

Зрители хлопали и хлопали, хлопали и хлопали, и Мирил, не стесняясь, стирала слёзы, но внезапно в глазах у Данни мелькнула тревога. Ну конечно! Он вспомнил про Микки Мантла.

— Девять пятнадцать! — сказал он мне одними губами, тыча пальцем в свои часы. А потом повернулся и призывно замахал родителям.

Занавес наконец опустился. Свобода! Я не стал ждать, когда продолжавшие аплодировать зрители наполнят ветром мои паруса. Я ринулся за кулисы. В мужскую раздевалку.

И обнаружил, что она заперта.

Заперта!

Я постучал в дверь. Бесполезно.

Я услышал, что меня снова зовут на сцену, на поклоны.

Я принялся колотить в дверь. Никого.

В отчаянии я побежал обратно за кулисы. Мистер Гольдман всё ещё раскланивался и, похоже, не собирался уходить со сцены.

Но он оставил за кулисами голубую, в меленький цветочек, накидку волшебника Просперо.

Схватив накидку, я завернулся в неё и побежал на улицу, где меня должен ждать отец. Если он рискнёт превысить скорость, мы успеем на Микки Мантла.

Выскочив через служебный вход, я устремился на площадь перед театром. Оказалось, что к вечеру даже подморозило, и шёлковая накидка поверх жёлтых колготок — слабая защита от холода.

Отца на площади не было.

Видимо, рождественское телешоу Бинга Кросби ещё не завершилось.

Ариэль стоял у Фестиваль-театра. В жёлтых колготках. В голубой накидке, прикрывавшей белые перья на заднице. Праздник для Ариэля кончился.

Я высматривал хоть какую-нибудь машину с включёнными фарами. Ни одной в поле зрения, кроме отъехавшей машины Запферов. Но они уже далеко. Я решил, что надо ждать отца. Пять минут. Если произнести «Миссисипи», получается как раз секунда. Я произнёс «Миссисипи» триста раз.

Отцовской машины не было.

Из театра начали выходить зрители. На меня показывали пальцем.

И тут ветер, который уже пронизывал меня до костей сквозь накидку и колготки, принёс чудесный, восхитительный запах выхлопных газов, и из-за поворота, весь в слякотной грязи, кряхтя вырулил городской автобус — чудесный, восхитительный, самый красивый на свете, с новогодними шариками на боковых зеркалах.

Я бросился на другую сторону, к остановке. Видок у меня, наверно, был впечатляющий: накидка-то развевалась на ветру, точно крылья голубого дельтаплана. Но я всё равно не верил, что автобус остановится ради меня.