Данни Запфер сказал, что его от этих дур тошнит и вот-вот вывернет наизнанку.

Во всех уголках школы ощущалось приближение праздников. Стёкла в дверях каждого класса разукрасили фигурками из гофрированной бумаги. Мистер Петрелли повесил на свою дверь гирлянду из мигающих фонариков, а на подоконник поставил ханукию с оранжевыми лампочками. Мистер Лудема у нас родом из Голландии, так что поставил на подоконник деревянные башмаки и набил их сеном — для ослика — и углями, наверно потому, что он классный руководитель брата Дуга Свитека. По голландской легенде, плохим детям на Рождество достаются одни угольки.

А миссис Бейкер свой класс украшать не стала. Ничем. Даже сняла ханукальный светильник, который первоклассники прикрепили над дверью. И не дала повесить в классе Чарльзовы поздравления с завитушками. Когда на большой перемене миссис Кабакофф принесла нам кувшин с яблочным сидром, оставшимся от праздничного пира второклассников, где они изображали пилигримов, миссис Бейкер улыбнулась своей вежливой ледяной улыбкой, которая на самом деле выражает не приветливость, а нечто совершенно противоположное, а потом заставила Данни Запфера поставить кувшин на самую верхнюю полку в раздевалке. Ещё выше тухлых завтраков.

Миссис Бейкер праздникам явно не радовалась.

И я, если честно, тоже. А всё из-за мистера Гольдмана и предстоящего спектакля Шекспировской труппы Лонг-Айленда. Спектакля, в котором мне предстояло играть Ариэля.

Духа.

В сущности, фею. Феечку!

Никакие уговоры на мистера Гольдмана не действовали.

— Любой мальчик на твоём месте был бы счастлив! — восклицал он. — Шутка ли! Получить такую роль! Да не где-нибудь, а в рождественском представлении Шекспировской труппы! Мне бы в твои годы так везло!

Я, надо признаться, везунчиком себя не ощущал. Особенно когда надевал жёлтые колготки с перьями. Ведь я рассчитывал жить в нашем городе и после спектакля.

Я показал колготки маме, надеясь, что она всё-таки побеспокоится о будущем сына.

— Они не ярковаты? — спросила мама.

— Ярковаты. А ещё у них перья…

— Перья — это прелестно. Они будут колыхаться при ходьбе. Я прямо поверить не могу: мой сын на сцене! Играет Шекспира!

— Мам, как ты не понимаешь?! Жёлтые обтягивающие штаны! Перья! Девчачья роль! Если в школе узнают, мне конец.

— Никого из твоей школы там не будет. А если даже будут, ты всем понравишься.

Я попробовал поговорить с отцом.

Показал ему колготки как раз в тот момент, когда Уолтер Кронкайт объявил об очередной бомбардировке во Вьетнаме. Я рассчитывал, что жёлтый цвет привлечёт его внимание, должен привлечь, несмотря на новости.

Я оказался прав.

— Ты это надевать собрался? — спросил он.

— Заставляют.

— Жёлтые портки с перьями?

— Угу.

— Кто это придумал?

— Мистер Гольдман.

Отец делал вид, что не смотрит на колготки. Но у него не получалось, потому что они были самым ярким пятном в комнате — глаз не отвести.

— Мистер Гольдман, говоришь?

Продолжение этого разговора вам, вероятно, покажется знакомым.

— Да.

— Бенджамин Гольдман, который держит булочную?

— Именно.

Бросив взгляд на цыплячьи штаны, отец сощурился, словно защищал глаза от пронзительно-жёлтого цвета. И задумался.

— Настанет день, — наконец изрёк он, — когда мистер Гольдман захочет расширить своё дело. Например, построить целую сеть булочных. Тогда ему придётся нанять архитектора.

— Папа!

— И он наймёт того архитектора, который уже сделал для него доброе дело…

— Папа! Я не могу это надеть!

Он вложил колготки мне в руки.

— Носи, сынок. Только в школе не проговорись. Не дай Бог, кто-нибудь пронюхает и придёт на спектакль.

К сестре я даже не подступался, но она зашла ко мне в комнату сама.

— Мама рассказала про твои штаны. Покажешь?

Я показал.

— Если в школе узнают… — начала она.

— Не узнают.

— Ты прямо страус — сам в перьях, а голову в песок. Ну, прячься-прячься, надейся, что не заметят. Только если заметят — моли Бога, чтоб никто не узнал, что ты мой брат. — Высказав свою недвусмысленную угрозу, она хлопнула дверью.

— Ничего себе, дитя цветов! — возмутился я ей вслед. — Хиппи обязаны любить ближних!